Здравствуй, мой волевой подбородок, давненько не виделись! Главное, мой подбородок не видела и дотошная мамочка в деревенском кафе.
Ему хотелось и голову полностью обрить, но он не рискнул – представил, какое может привлечь к себе внимание в случае творческой неудачи.
Мысли постепенно возвращались в черепушку и вяло топтались там, как потерянные старики в Альцгеймере, натыкаясь одна на другую, огрызаясь, шарахаясь друг от друга и обороняясь.
Ты убил человека!
Да, убил. Подонка Пашку убил, хотя и не хотел.
Ты хотел, парень, просто боялся.
Ну, конечно, хотел, и, конечно, боялся. Не целился, пальнул от боли и злости. Это – рок, как в симфониях, понимаешь ли: тема рока…
Бог знает, какой словесный истерический мусор крутился у него в голове! Грудь его, помимо воли, дышала жадно и жалостно, и он пытался нащупать, нарисовать, угадать в провидческой тьме какие-то безумные картины: всё казалось, что Пашка отоспится и встанет – да что ему сделается, бугаю? Встанет и пойдёт… а пока…
…а пока он лежит там, в кустах, над фермой, и совсем не факт, что его принялись искать на ночь глядя, сразу после концерта… В конце концов, человек был явно не в себе, мог устать – ну не меломан, да ещё и астматик: устал и ушёл к себе в номер – отдыхать.
А наутро?
Во-первых, к завтраку никого там в шеренгу не строят, это не пионерлагерь, – каждый поднимается в своё время; и на конную прогулку тоже не каждого вытащишь из-под лавандовых перин. Запропастившегося бирюка, «русского гостя», могут начать искать позже, если к тому времени его не обнаружит какой-нибудь конюх, ведущий коней на выпас, или… кабаны, которые шастают там в поисках еды.
Он содрогнулся, представив лежащего Пашку в свете луны: его бритый пятнистый затылок, патрон ингалятора где-то в кустах… Как же астматику… без ингалятора! А главное: кабаны! Вновь навалился затхлый запашок убоины в гороховецком леднике, каменная кабанья нога, которой он, полумёртвый, пытался сбить навешенный Пашкой замок…
Он купил билет на ближайший рейс: «Аэрофлот», Малага – Москва. Тем лучше… Куда угодно, только не домой, где его сцапают очень быстро. Он прекрасно представлял себе бойкую молодую хозяйку деревенской гостиницы: как старается она помочь полиции, описывая внешность «того не очень молодого парня, он, знаете, улыбался и был такой вежливый», – а мамаша ей вторит: «Он сказал: Исраэль, Джерузалем». А наши, те быстро разберутся – где Иерусалим, а где Арад, да где уважаемый доктор со своими кудрями.
Нет уж, спасибо! А Россия большая, к преступникам сострадательна; Россия-матушка укроет убивца, как многих убивцев укрывала.
До регистрации оставалось ещё минут двадцать, и он купил кофе с круассаном, удивившись, что чувствует вкус и с удовольствием пьёт горький густой напиток. Вспомнил, что ничего не ел чуть ли не сутки, а кофе пил ещё в деревне, где безрезультатно ждал Володиного звонка… Где ждал звонка своего дорогого Володи…
Он достал телефон (всё равно минут через пять подарит его, опустелого, ближайшей урне), в последний раз набрал номер. И тот вдруг отозвался прыгучей забавной мелодией, будто воробушек хромает. Значит, что же – Володя включил телефон, уже не опасаясь, что его разыскивают?
Но ответил женский голос – совсем не заспанный, хотя и подавленный.
Аристарх растерялся.
– Простите, ради бога, за ночной звонок! – быстро проговорил он. – Мне нужен господин Пу-И… Срочно. Вольдемар Пу-И…
– Папа не может ответить… – сказали в трубке тихо и спокойно. – Он… не может говорить. Совсем. Сейчас его оперируют…
– Как?! – вскричал Аристарх. – Подождите, прошу вас! Я – врач, я его старый друг, скажите, что с Володей?
И бессмысленно глядя на огрызок круассана на блюдце, выслушал всю эту, в общем, обыкновенную историю: остановка сердца, уже на пути в больницу. Ещё повезло, что домработница пришла раньше оговорённого часа: папа перед поездкой всегда должен её проэкзаменовать, и насчёт кошки, и насчёт цветочки полить. Он такой педант! А тут ещё нервничал, говорил, поездка предстоит сложная – по работе… Сесиль пришла, звонила-звонила, потом открыла дверь своим ключом… а папа в спальне лежит, на полусобранном чемодане…
Он слушал, не чувствуя, как по лицу текут слёзы, благодарные жгучие слёзы: значит, Володя его не предал, Володя решился на поступок; Володя, который так боялся Пашки, спешил на помощь другу!
Часа через два он уже летел в самолёте «Аэрофлота» на свою родину. Летел вдоль трещины рассвета в полную неизвестность, в обрубленную жизнь, в бега, в одиночество, в невозможность остаться собой. Но сквозь ту самую, смертную тоску, сквозь голубизну одиночества, сквозь мёртвую воду их разлуки в нём пробивалось ожесточённое провидческое желание жить – как выздоровление.
Тусклое небо в иллюминаторе было иссечено ножевыми ранами, сквозь которые истекала кровью медлительная тяжёлая заря.
Глава 11
«Русское подворье»
«Нина, да что там раздумывать: конечно, лететь! Папка мой говорил: «Дают – бери, бьют – беги!» Так вот, берите и бегите. Корнельский университет – это не хвост собачий (правда, я там не была), и приглашение на целый семестр означает многое; прежде всего – статус. Это пригодится, когда я пойду к Сергею РобЕртовичу выбивать для Вас гонорар за новый роман. Буду стучать статусом по столу и шантажировать, что ОПЭЭМ ведёт с Вами соблазнительные переговоры.
К тому же оттуда Вы станете писать мне замечательные письма «с наблюдениями». Говорила ли я Вам, что однажды описалась со смеху, читая Ваше письмо про выступление в Фергане, в юности, по путёвке «Общества книголюбов»? Когда колхозное начальство преподнесло Вам ватный узбекский халат, а Вы, из уважения, его не сняли, вышли так на колхозную сцену. В зале сидели победители соцсоревнования в галошах на босу ногу, и вы читали им свой рассказ – в халате, перед галошами. Рассказ был тонкий, лирический – о психологии тоски… Словом, будете строчить мне письма-отчёты, добавляя в них природы, картинок, сплетен, описывая рожи придурков, наших и американских. А я буду складывать их в отдельную папку. Потом издадим всё это в виде дневника странствующего трубадура, и опять срубим бабки. Славно?
Поезжайте, кормилица. Ничего, что долго. Семья перетопчется. Писатель кормится сам, и свою литературу кормит тем, что шляется, где ни попадя, развешивает уши, заворачивает подол и пьёт со всякой швалью. Жаль только, что Вы не пьянчужка, и шалманы – не Ваша среда обитания. Такие темы потеряны! Такие типы упущены! Ваша постоянная унизительная трезвость, Нина, очень тормозит взмах творческого крыла. Мы тут с Изюмом на днях за разговором вылакали целую бутыль вишнёвки, радуясь и распевая песни. (Правда, не вдвоём; у меня завёлся собутыльник, с которым когда-нибудь Вам, хотите не хотите, а придётся свести знакомство.) Я вспомнила бабу Маню свою, незабвенную «Якальну», которая знала все позабытые, все канувшие в Лету слова канонических песен, в том числе, цыганских. Когда она выпивала, то горланила бесконечную дорожку куплетов, с собственным, ни на что не похожим казачьим выговором:
