Собрались люди, их было тогда еще довольно много. Все стояли в нашей небольшой кухне, выпили в память Сергея Александровича. Потом каждый на минуту заходил в комнату, где она лежала, прощался с ней. Ответа не было. В сознание она не приходила.
Со мной осталась коротать ночь Маша Хржановская. Утром она уехала. Я осталась одна. Спать не могла. Сидела на кухне, в кабинете. Время от времени заходила к Татьяне Александровне, смотрела, окликала. Но всё было бесполезно.
И вдруг в какой-то момент я услышала какое-то шевеление, движение. Поспешно вошла к ней. Она лежала с открытыми глазами, смотрела на меня строго и отрешенно. Я даже растерялась, настолько неожиданно это было.
– Как вы? – спросила я.
– С того света, – коротко ответила она.
От неожиданности и потрясения, помноженного на усталость, я почему-то стала ёрничать.
– Ну, и как там?
Она промолчала.
– Кого-нибудь видели? – уже всерьез, дрогнувшим голосом произнесла я.
Она отрицательно покачала головой.
– Есть хотите?
– Чаю.
Я согрела чай, сделала какой-то бутерброд, принесла ей. Помогла чуть приподняться. Она сделала несколько глотков. Есть не стала. Откинулась на подушки, закрыла глаза. Было ощущение, что заснула.
Вскоре пришла моя дочка Галя. Мы уже вдвоем сидели около нее. Она не то спала, не то была в забытьи.
Через некоторое время мы с Галей пошли на кухню. Пили чай, тихо разговаривали. И вдруг меня как будто что-то ударило в сердце. Я вскочила, подбежала к Татьяне Александровне. Она уже не дышала.
Поразительно все-таки, как почти точно она предсказала день своей смерти. А может, эта уверенность, это желание и сыграли решающую роль в ее уходе.
Ночевал со мной сын. У Гали были дома дети. Я опять почти не спала. И поняла, что больше не выдержу. Посоветовалась с сестрой, с Машей Хржановской и вызвала людей из морга.
Меня до сих пор мучает, что я не выполнила две просьбы Татьяны Александровны. Она просила, чтобы, когда будет умирать, я держала ее за руку. А я отошла на кухню как раз в этот момент. И еще она не хотела, чтобы ее отдавали в морг. А у меня не хватило сил и нервов. Оправдания есть, но и вину никуда не денешь.
Когда ее увозили, со мной опять были Маша и Илюша. Мы оставались в квартире, а Илюша проводил носилки до самой машины. И горько плакал. Я этого никогда не забуду. И до сих пор бесконечно ему благодарна.
На похоронах было очень много народу. Много было сказано замечательных слов.
Через несколько месяцев я переехала сюда, в эту квартиру, где живу до сих пор.
Первое время Татьяна Александровна мне часто снилась. Теперь я успокоилась. Ведь прошло уже восемнадцать лет. Может быть, мы с ней скоро увидимся? Кто знает?
72
Обыкновенный подъезд в обыкновенном доме на Кузнецком мосту. Старая лестница с выщербленными ступенями. Я поднимаюсь на второй этаж. Звоню. Открывают и проводят в просторную комнату. Столы. Лампы. Приветливые женщины за стеклянной перегородкой: архив ФСБ, читальный зал. Народу немного. За одним из столов сидит немолодая женщина, около нее громоздятся папки. Она что-то выписывает, торопливо скользит ручка по бумаге. Вздыхает. Часто подносит к лицу носовой платок – то ли насморк, то ли вытирает слёзы. Передо мной всего одна не очень объемистая папка. На обложке написано: «НКВД. Второй отдел. Дело номер… Начато 24 ноября 1940 года, окончено 24 августа 1942 года. Том 1. Ермолинский Сергей Александрович».
Начинаю читать с трепетом и опаской. Всё очень аккуратно, обстоятельно, везде подписи с полным названием должности, даты. Ордер на арест, опись изъятых книг и документов (почему-то письмо Сталину – какое? о чём? – никогда не узнать, и еще книга Н. Ермолинского «К пятисотлетию рода Ермолинских», изданная в 1907 году в Санкт-Петербурге), акт на их уничтожение, помеченный концом июня 1941 года, протоколы допросов – каждая страница подписана: Ермолинский, Ермолинский, Ермолинский, письма – прошения на имя Л. П. Берия, генерального прокурора. По нескольку страниц в разных местах упаковано в белую бумагу и прошито степлером по краям. Меня предупредили – это смотреть нельзя. Я послушно не смотрю.
По мере чтения начинаешь ловить себя на ощущении, что постепенно сходишь с ума. Ордер на арест от 20 ноября 1940 года (Ермолинский был арестован 24 ноября). Сергей Александрович еще на свободе, ходит в гости, читает книги, разговаривает с женой, пьет чай. А в постановлении на арест и обыск написано: «С. А. Ермолинский изобличается в том, что он является участником антисоветской группы, существующей на протяжении ряда лет среди работников искусства Москвы». Уже изобличен – без сомнений и колебаний. А спустя почти два года – Лефортово, пересылка, Саратовская тюрьма – и другое постановление: «в связи с тем, что следственными материалами не доказана причастность Ермолинского к антисоветской группе… переквалифицировать…» и т. д. Не самый плохой исход. «Антисоветская группа» – это булгаковский круг, люди вокруг Булгакова. Самого Михаила Афанасьевича уже не было в живых. Сергей Александрович всегда говорил, что его спасла война – немцы подходили к Саратову, не до него было. Добавлю от себя – еще и его неожиданная в тихом интеллигенте стойкость. Ведь он ни одного обвинения не признал. Один раз он обмолвился: «Я думал, подпишу, что им надо, и как потом взгляну в глаза Мише, когда встречу его?»
И что с ним ни делали, не подписал. А, видимо, у этих людей или, скорее, нелюдей тоже была своя странная законность – обвинение должно быть признанным – для верхов? для будущего?
Понять это невозможно.
И наконец, самый последний документ от 16 июня 1962 года – «Дело прекращено за отсутствием состава преступления».
Круг замкнулся. «Изобличенный» к тому времени провел много лет в ссылке, скитаясь из города в город, и только после смерти Сталина (и то не сразу) смог вернуться в Москву, хотя в еще одном постановлении Особого совещания при НКВД сказано: «Ермолинского С. А. за антисоветские высказывания выслать из Москвы с запрещением проживать в режимных местах сроком на три года, считая срок с 24 ноября 1940 г.».
Вчитываясь в протоколы допросов, начинаешь понимать, что обвинение высасывалось из пальца. Что, собственно, произошло? Обычная студийная ситуация – профессионального кинодраматурга, автора многих фильмов (в деле есть справка, подписанная начальником 1-го отдела комитета по делам кинематографии, где перечислено 22 картины) попросили доработать сценарий, который уже находился в производстве. Он поначалу отказывался, сценарий ему не нравился, и своих дел было много, но уговорили – затраченные средства, судьба друзей-режиссеров. Какой профессионал не понимает этого? За десять дней что-то слепили. В титрах фамилии Ермолинского не было. Надо думать, он к тому времени начисто забыл об этом мелком деле. Но его заставили вспомнить. Он говорил: «Считаю ошибкой со своей стороны, что поддался этим доводам и переоценил свои возможности, как теперь очевидно, сценарий нуждался не в доработке, а в коренной переделке».
