— По-моему, нет.
— Так что к ланчу меня домой не жди.
— Ты хоть там-то перекуси, хорошо?
— Ладно.
— Погоди. Слушай, а где наша стремянка?
— В магазине.
— Ax вот как…
— Я ее сегодня же вечером принесу. Она мне понадобилась, когда мы карниз у Мартина в доме прибивали.
А тебе-то она зачем?
— Окна помыть.
— Снаружи? Оставь это мне.
— Но я же могу пока вымыть те, до которых достаю.
— Ну, ладно. Пока.
— Осторожней на шоссе!
Что ж, тогда она пораньше перекусит и сходит навестить Джойс Дэнт. Она позвонила Дэнтам. У Джилли тоже был очень «телесный» голос, она вся была в его звуках — теплая, полная, мягкая; она чуточку запыхалась, подбегая к телефону, точно девчонка, и в разговоре все время как бы отступала, старалась тебя не коснуться, сама навстречу не шла.
— Ой, привет, Кэй! — голос звучал тепло, но Кэй сразу почувствовала, что она чем-то Джилли помешала.
— Я бы хотела зайти проведать Джойс. Если у тебя есть какие-то дела, то сегодня я могла бы посидеть с ней подольше. Да и денек сегодня самый что ни на есть подходящий для прогулок.
— Ой, это так мило с твоей стороны, Кэй! Но, по-моему, нам ничего покупать не нужно.
— Ну хорошо, тогда я просто приду и посижу с ней немножко. — Кэй прямо-таки чувствовала сопротивление Джилли. "Ты всегда сопротивлялась предложениям о помощи, — думала она. — Тебе кажется, что только ты должна быть там, что ИМЕННО ТЫ — должна! А впрочем, кто-то же должен чувствовать ТАКУЮ ответственность". — Я приду часа в два, — сказала Кэй и повесила трубку. Она знала, что Джилли ее не переспорит. Она знала свою власть над людьми и источник этой власти.
* * *
Джилли вырезала из пласта глины столбики для крытой веранды, которую решила построить перед своим домиком, когда из "солнечной комнаты" донесся голос матери:
— Здесь так хорошо и тепло!
— Ну еще бы! — громко откликнулась Джилли. — Конечно, там сейчас здорово! — Но сама она сейчас ни за что туда не пойдет! Сейчас ее время! Ее единственный час за целый день. Она продолжала вырезать полоски глины. Все остальное время она делала то, что должна была делать, но этот единственный час она приберегала только для себя, для своей маленькой тайны — глупой попытки создать такие же глиняные домики, как те, которые она видела в Чайна-тауне. Несправедливо со стороны матери требовать ее к себе и отбирать у нее и этот кусочек времени! Ведь все остальное время Джилли принадлежит ей. А сейчас ее час, час ее игры, час толстой Джилли, перепачканной глиной и пекущей из глины пирожки.
Мать снова что-то пробормотала — видно, что-то прочитала в газете. Джилли слов не разобрала, но ничего не переспросила. Притворилась, что не слышит. Но никак не могла перестать слышать. Она никогда не переставала прислушиваться к матери. За исключением некоторых ночей, когда от усталости падала в сон, как камень, и просыпалась пристыженная тем, что так крепко уснула и так долго ничего не слышала, а ее мать лежала, в одиночку делая свою работу, которую лекарства и наркотики вроде бы должны были немного облегчить.
Неужели для врачей «дольше» означает «легче»? Хотя сейчас, если честно, в данный момент Джил матери была абсолютно не нужна; просто та ее ревновала.
Шуршали страницы газеты. Успокоившись, Джилли снова плюхнулась на неудобный стул и продолжила трудиться над крышей веранды. Придется, видимо, проложить более толстую балку между опорными столбами, чтобы предохранить кровлю от проседания… В итоге ей удалось сделать это как следует, и крытая веранда сразу придала облику домика некую завершенность. И внутри домик, если заглянуть туда через дверное отверстие, стал еще более таинственным, полным очарования.
Хотя если бы Джилли была Дюймовочкой и действительно могла бы войти внутрь, то оказалась бы в одной-единственной пустой комнате с голыми глиняными стенами и полом; и даже крыша представляла бы собой всего лишь влажную, холодную глину… Нет, это было бы просто ужасно! Лучше всего, когда внутрь заглядываешь снаружи, думала Джилли, вращая свою подставку; тогда все внутри кажется таким загадочным, таким чудесным, и вот потому-то…
Ее мать снова что-то сказала. Теперь она говорила явно не с газетой; голос ее звучал иначе. Одна, в залитой солнцем комнате, с затуманенным наркотиками сознанием, поскольку новая, более сильная доза погружала ее в некий полусон-полуявь и вызывала порой сумеречное состояние сознания, мать просто думала вслух; ее мозг упорно решал какой-то вопрос. Она произнесла еще несколько слов шепотом, а затем вполне отчетливо своим ровным негромким голосом сказала: "Хорошо.
Раз так, значит, так. Хорошо".
Джилли знала, что спросила мать и на что сама же отвечала. Почему ее дочь не пришла, когда она ее пригласила? Когда сказала, что здесь так хорошо и тепло? Потому что дочь не захотела прийти, а она не могла без конца приглашать ее. Не могла еще разок просто сказать: "Иди-ка сюда, Джилли". Она могла только требовать: "Иди сюда!" — или молить: "Подойди ко мне, пожалуйста!" Но ее дочь не хотела подходить. Ну и хорошо.
Только это была не правда. Ее дочь и хотела подойти к ней, да не могла. Не могла она входить в ту комнату!
Она могла только заглядывать туда снаружи.
Джилли поставила законченный домик на полку, чтобы подсох. Смочила выпачканную в глине тряпицу и замотала ею комок оставшейся глины. Руки были все перепачканы, и глина, подсыхая, становилась беловато-серой. Джилли пошла мыть руки, но тут зазвонил телефон, и она, взяв трубку, крикнула матери:
— Я через минутку вернусь!
* * *
Джойс захотелось посмотреть одну из тех мыльных опер, что показывают днем. Она рассказала Кэй, о чем будет в этой серии, но уснула, стоило фильму начаться.
Кэй сидела с ней рядом и вязала. Полуденное солнце светило прямо в окна, однако шторы были задернуты плотно, как бы отрезая мир спальни от моря и солнечного света. Интересно, подумала Кэй, а когда она, Кэй, будет умирать, захочется ли ей лежать в комнате с видом на море? Интересно, смотрит ли Джойс в окно? На волны?
В постели Джойс казалась совершенно лишенной плоти — так, груда хвороста со странными наростами; лицо ее на подушке было чуть отвернуто в сторону.
Кэй мало что о ней знала. Они переехали сюда лет пять назад, и муж Джойс в тот же год и умер. А она осталась жить здесь одна, очень тихая, немного чопорная, говорившая всегда ровным, спокойным голосом. Она была откуда-то с Востока, из Огайо, кажется. Иногда она очень смешно сердилась или обижалась на вещи.
Она всегда носила очень строгие коричневые и темно-синие юбки и рыжевато-коричневые кардиганы. Должно быть, Джилли подарила ей тот прекрасный, просто великолепный и очень уютный кардиган, что лежал сейчас у нее в ногах на постели. Джилли — хорошая дочь.
