Он никогда не рассказывал о тех двадцати восьми месяцах, которые провел в тюрьме Сен-Лазар, и Эмануэль старался его об этом не расспрашивать, говоря Луизе:
— Чем скорее он об этом забудет, тем лучше.
Итале понемногу набирался сил, но говорил по-прежнему мало. Он даже Эмануэлю почти не задавал вопросов, а Луизу и вовсе ни о чем не спрашивал. Она положила ему на столик свежий номер «Новесма верба», но так и не узнала, прочитал ли он его. Когда он смог наконец встать, то единственным его желанием было поскорее выйти на воздух. Сперва, правда, он мог только сидеть на солнышке, потом стал потихоньку гулять по одичавшему, заросшему саду. Обитатели усадьбы с изумлением смотрели на этого странного гостя, высокого, все еще невероятно худого, с едва отросшим ежиком волос.
Вечером накануне того дня, когда должен был приехать Энрике — а он честно обещал Луизе провести часть отпуска с нею и приехать в поместье прямо из Вены, как только это будет возможно, — она сказала Эмануэлю:
— Господин Сорде, мне нужен ваш совет.
— Только не по юридической части, — суховато усмехнулся Эмануэль. Она поняла и тоже улыбнулась. Отношения у них так и остались прохладными, однако друг друга они вполне уважали и ценили, получая от этих ни к чему не обязывавших отношений даже, пожалуй, некоторое удовольствие.
— Это очень важно.
— Это касается Итале или имения?
— Итале.
— Хорошо.
— Как вы думаете, он достаточно окреп, чтобы узнать дурные новости?
— Не знаю, баронесса. А в чем дело?
— Вы, наверное, знаете, что у него был друг, поэт Эстенскар? Они были очень близки. Так вот, Эстенскар умер. Совершил самоубийство через месяц или два после того, как Итале арестовали. Он, впрочем, об этом аресте так, видимо, и не узнал; он ведь тоже был под надзором, как теперь стало ясно, и письма до него не доходили. Власти готовились выдвинуть против него серьезнейшие обвинения. После смерти Эстенскара был арестован его брат, но его продержали месяца два в тюрьме и выпустили, так и не предъявив никаких обвинений. Итале гостил у них в Эстене как раз перед поездкой в Ракаву. Насколько мне известно, ему о гибели Эстенскара никто ничего не сообщил, и он, по-моему, даже ни о чем не догадывается. Вы никогда не упоминали о нем в разговоре с Итале? Или, может быть, он сам у вас что-нибудь спрашивал?
— Нет, — покачал головой Эмануэль и беспомощно стиснул руки. — Но, если хотите, я ему скажу, — предложил он. — Хотя, по-моему, это не будет для него такой уж неожиданностью.
— Нет, спасибо, но вам совершенно не нужно брать на себя столь тяжелую миссию. Не стоит вам омрачать свои последние дни с Итале, вы ведь скоро уезжаете. Я очень хорошо знала Эстенскара и, конечно же, сумею сама все рассказать Итале после вашего отъезда. Если, конечно, вы считаете, что он достаточно…
— Ах, баронесса, он ведь крепкий орешек, наш Итале! — воскликнул Эмануэль, хотя глаза у него по-прежнему смотрели невесело. — И он вполне способен выдержать даже такое известие. Мне кажется, он теперь способен выдержать все, что угодно. Но вот ОТДАВАТЬ он пока что не в состоянии. И если вы можете пока этого от него и не требовать, если можете еще хотя бы на некоторое время оградить его от принятия каких бы то ни было решений и если разрешите ему еще немного побыть здесь, вдали от людей, и окрепнуть, то сделаете для него куда больше, чем этот ваш доктор с лошадиной физиономией.
Эмануэль давно уже решил, что уедет на этой неделе, но даже не спросил Итале ни разу, что тот собирается делать, когда покинет Совену. Так что Итале сам попытался заговорить с ним об этом накануне его отъезда.
— Ты уверен, что отец совершенно здоров?
— Ты же читал письмо. — Письмо было от Элеоноры.
— Мне кажется, вы с мамой что-то недоговариваете.
— Ничего подобного! По-моему, я почти дословно передал тебе все, что говорит доктор Чаркар: сердце у Гвиде действительно несколько сдало, хотя сказать, что он так уж болен, нельзя. К тому же он по-прежнему ведет очень активный образ жизни — в разумных пределах, конечно. В конце концов, ему уже за шестьдесят!
— В том-то все и дело, — вздохнул Итале; Эмануэль нахмурился.
— Послушай, Итале, уверяю тебя: никакой срочности в твоем возвращении домой нет. И нет ни малейшей необходимости принимать какое-то решение прямо сейчас. Постарайся пробыть здесь как можно дольше, прийти в себя и уяснить, какую дорогу тебе следует теперь выбрать. И не позволяй обстоятельствам властвовать собой!
Итале посмотрел на него и отвел глаза.
— Вряд ли мне будут здесь так уж рады, — пробормотал он так тихо и невнятно, и Эмануэль сперва даже как следует не расслышал его слов, но, догадавшись, ответил, не задумываясь, хотя и был потрясен печальной проницательностью Итале:
— Разумеется, будут! Не глупи! — Но несколько часов спустя, находясь уже довольно далеко от поместья, он вдруг снова отчетливо вспомнил эти слова Итале и ту боль, что плеснулась в его глазах, и вскрикнул в ужасе: — Боже мой! Итале, почему тебе в голову приходят такие мысли? Что же с тобой должны были сделать, если ты совсем перестал доверять людям?
Энрике Палюдескар прибыл даже на несколько дней раньше, чем обещал, и как раз в тот день разразилась необычайно мощная, нехарактерная для первых дней мая гроза. Энрике послушно примчался на отчаянный зов сестры, что, впрочем, не помешало ему сразу же опровергнуть ее надежды на то, что он так и останется с нею вместе в этой богом забытой провинции и будет ухаживать за государственным преступником, которого только что выпустили из тюрьмы. Сестрица, должно быть, просто разума лишилась, раз не понимает, сколь серьезно это угрожает его карьере и положению в обществе! Ну зачем, спрашивается, она не только вызвала в Совену его самого, но и до сих пор упорно держит у них в доме Итале Сорде? Энрике упорно старался втолковать это сестре, но тут в комнату как раз вошел Итале, и Палюдескар, весь побелев, потянулся было к нему, пытаясь что-то сказать, но так и не мог, а только пожал старому приятелю руку да неловко обнял его за плечи. Но, впрочем, сразу же и отпустил, пробормотав невнятно:
— Я слышал, ты был очень болен…
И после этого ему так ни разу и не удалось посмотреть Итале прямо в глаза или что-то сказать ему естественным тоном. К счастью, сам Итале говорил очень мало, а перед Луизой Энрике и вовсе не обязательно было оправдываться и как-то объяснять свою неприязнь к бывшему приятелю и одновременно чувство вины перед ним. Он, собственно, и себе бы не смог этого объяснить. С одной стороны, Сорде был преступником и стремился свергнуть правительство, то есть именно тех достойных людей, с которыми он, Энрике, как раз и имел дело; с другой стороны, именно эти достойные люди бросили Сорде в тюрьму, не имея на то никаких веских причин, а потом сделали с ним все остальное. Нет, это было просто невероятно, немыслимо! И эту дилемму Энрике для себя пока что разрешить не мог, так что Итале, воплощая суть этой дилеммы, естественно, вызывал у него раздражение и чувство собственной неполноценности.
