И я, охваченный состраданием, в самом буквальном смысле, то есть явственно представляя, как на её месте – между жизнью и смертью, где всё так прекрасно, но шатко и ненадёжно – чувствовал бы себя я сам, повторял: «Пожалуйста, будь всегда». И всякий раз меня охватывало такое счастливое облегчение, словно это не мёртвой женщине-наваждению, а мне самому выдали официальное приглашение продолжать быть.
Не знаю, сколько это продолжалось. Вечность, как в подобных случаях говорят, но одновременно, навскидку, примерно пару часов. Хотя, конечно, грош цена этим моим подсчётам. У меня с восприятием времени и так-то не очень, а ощущать его ход, находясь внутри наваждения, отдельное искусство, которое я пока даже не начинал изучать; не уверен, кстати, что оно вообще существует – на то и наваждение, чтобы кого угодно заморочить, запутать, оставить навсегда в дураках.
Что я мог остаться в этих дураках действительно навсегда, не умозрительно, а на практике, ни на секунду не сомневаюсь. Но моя судьба милосердна – по самому крупному счёту, если только чудесные спасения моей шкуры считать, закрывая глаза на все её остальные выходки. Я и закрываю – примерно с тех пор, как пальцев на обеих руках для подсчёта чудесных спасений перестало хватать.
Вот и тогда, в очередной раз вынырнув из сладкого оцепенения – скорый поезд, вино, объятия, стук колёс, свежий ветер, удивительные земли и города, – я почти случайно заметил, что мои руки стали полупрозрачными, как будто сделаны из толстого цветного стекла, и это открытие меня, можно сказать, отрезвило. Даже жалкими крохами, оставшимися от моего ума, я понял, что означает эта прозрачность. То есть, что конкретно она означает, и какими словами называется это подозрительное состояние материи в книжках по магии, я не знал, но что хорошего в этом мало, понял сразу. Не следует живому человеку становиться прозрачным, если только это не следствие специального заклинания, которое он сам в здравом уме, ясно понимая, что делает, зачем-нибудь применил.
А я никаких заклинаний совершенно точно не применял. Я вообще забыл, что умею колдовать; да чёрт бы с ним, с колдовством, кто я такой и откуда взялся, тоже почти забыл, – вот о чём я с ужасом думал, когда усилием воли, какого в иных обстоятельствах наверняка хватило бы, чтобы осушить океан, или вздыбить горной грядой равнину, заставил себя встать на ноги, развернуться и сделать шаг. Звучит не особо впечатляюще, но более трудного дела я, наверное, в жизни не совершал.
– Ты куда? – всполошилась Агата.
Она выглядела так, словно сама только проснулась и пока тоже не очень-то понимает, что происходит, но на всякий случай решила, что меня лучше не отпускать.
– Мне надо выйти, – объяснил я, всем своим ослабевшим полупрозрачным телом налегая на дверную ручку. К счастью, она поддалась, дверь открылась. За ней, хвала магистрам, была не какая-нибудь невыразимая бездна, а просто пустой коридор купейного вагона, освещённый тусклым голубоватым светом ночников.
– Выйти из купе? Но зачем? – удивилась Агата. – Тебе уже надоело со мной сидеть? Так быстро? Но в коридоре нет ничего интересного. Я пока не успела придумать, чем его можно украсить. Он просто так, для виду. Для связности. Для достоверности. Потому что в вагоне поезда должен быть коридор…
– Из поезда мне надо выйти, – перебил её я. – Выскочить. Срочно. Прямо сейчас. Иначе я тут у тебя совсем исчезну к хренам. Смотри, руки стали прозрачными, а это не дело. Если исчезну, сама не обрадуешься, некому станет хотеть, чтобы твой поезд был, – говорил я, пока, шатаясь от слабости, хватаясь за стены и поручни, брёл по коридору к тамбуру.
Зря говорил, как выяснилось: Агата за мной не пошла. Видимо, так и осталась в купе. По крайней мере, когда я, кое-как отодвинув тугую задвижку и распахнув тяжеленную дверь, оглянулся, чтобы сказать на прощание: «Круто проехались, спасибо, может, ещё увидимся, не скучай», – никого рядом не было. Ну и чёрт с ней, – сердито подумал я, но в этот момент поезд замедлил движение, явно давая мне возможность нормально спрыгнуть, не ломая ноги, шею, и что там обычно ломают в подобных случаях.
Ага. Похоже, она мне помогает, как может. Ну, значит, не чёрт. И не с ней.
Я, конечно, был не в себе, но всё-таки собрался, сосредоточился, сконцентрировался, насколько это возможно, представил знакомый пустырь, развалины загородной резиденции Ордена Дырявой Чаши, предрассветное небо, а потом действительно их увидел и сказал вслух, как привык говорить на Тёмной Стороне: «Пусть я вернусь вскоре после того, как вскочил на подножку поезда, в моё сегодня, чтобы никто не успел начать обо мне беспокоиться, и чтобы я ничего не пропустил. Это сейчас самое важное – вернуться не когда попало, а вовремя. И не в подобие Мира, а в настоящий Мир».
А потом я разжал вцепившиеся в поручень руки, прыгнул по ходу движения поезда, внутренне приготовился к обычной в таких случаях встряске, но вместо твёрдой земли меня встретила мягкая, податливая, ласковая, как всякий желанный сон темнота.
* * *
Я открыл глаза, сразу увидел Джуффина и сказал:
– Гулять нам с тобой надо было, а не сидеть на месте.
Потом посмотрел на свои руки. Убедился, что они не прозрачные, и снова закрыл глаза, смотреть оказалось слишком трудной работой, хуже, чем мешки с камнями таскать. Мне и с опущенными веками приходилось, прямо скажем, несладко, потому что через них пробивался яркий дневной свет, и это было так немыслимо тяжело, словно фотоны, или из чего там на самом деле состоит свет, весят полпуда каждый. И их при этом, как принято у элементарных частиц, почти бесконечное множество в каждом отдельно взятом луче. Компанейский парень этот фотон, – думал я, наслаждаясь самой возможностью думать. Мыслить, следовательно, существовать. Я, похоже, успел соскучиться по существованию. Судя по ощущениям, не занимался этим довольно давно.
– Очень хорошо, – откликнулся шеф Тайного Сыска. – А теперь развёрнуто объясни, пожалуйста. Расскажи, что с тобой случилось. Всё, что помнишь. Давай, соберись, вспоминай.
– А можно потом? – спросил я, потому что сил говорить у меня пока не было. И слушать – тоже не очень. Звуковые волны, заразы, ничем не лучше световых.
– Да можно, конечно, – неохотно согласился Джуффин. – Пытать тебя точно не стану, я законопослушный гражданин. Но лучше всё-таки попробуй вспомнить и рассказать прямо сейчас. Чем раньше ты включишь голову и переведёшь полученный опыт в слова, тем больше останется у тебя в памяти. Я не из любопытства тебя тормошу. Сам знаешь, чтобы получить информацию о событиях, мне достаточно тебя усыпить. Тебе самому это надо – вспомнить всё, что случилось. Какой вообще смысл влипать в такие опасные приключения, если сразу же всё забывать?
В его словах был резон. Я пока вроде бы помнил своё путешествие в поезде довольно подробно, но как-то зыбко и ненадёжно, так обычно по утрам вспоминаешь нормальные, то есть не магические рабочие, а просто сны, которые вылетают из головы после первой же кружки камры, или разговора, или по дороге в бассейн. Поэтому я собрался – не столько с мыслями, голова и так была на удивление ясная, сколько с силами. И заговорил.
