– Пытки запрещены законом! – восхищённо напомнил я.
– Знаю. Но этот поступок можно будет официально оформить как жест отчаяния. И общественное мнение осудит не меня, а тебя.
Естественно, я всё ему рассказал, потому что и сам хотел этого больше всего на свете. Говорить, вспоминая по ходу дела всё больше новых подробностей и деталей – тёмный материк Чобамбайя со скалами-черепами; город, крутящийся, как карусель; специальный мост для русалок, построенный из воды; вечно горящий замок; конституцию империи Танис, запрещающую обижать маленьких, и всё остальное, что я видел, слышал и ощущал. А рассказывая, заново переживать всё это необъяснимое, не поддающееся пониманию, но несомненное счастье. И заново удивляться – чего это я?
Рассказал всё, что помнил, только имя Агаты не стал называть, как не назвал его Джуффину. Не потому, что считал, будто это как-то ей повредит. Просто из уважения к её – то ли воле, то ли капризу, то ли просто нелепому заблуждению, будто у мёртвых не бывает имён.
Шурф слушал меня, кивал, иногда задавал вопросы и всё больше хмурился, но так сочувственно и понимающе, как будто сам что-то подобное уже не раз переживал.
– Самое странное в этой истории, – заключил я после того, как выложил ему всё, что вспомнил, – не поезд, не живая мёртвая женщина, даже не мелькающие за окном выдуманные реальности, а то, как я там был счастлив. И это удивительное ощущение, что я наконец-то дома. Даже не как обычно на Тёмной Стороне бывает, а гораздо острей, хотя, казалось бы, куда ещё? Но получается, есть куда. При том что память-то я не терял. И здравый смысл, вроде бы, тоже. Не возомнил себя непонятым одиноким мечтателем, навеки потерявшимся в чужом человеческом мире сиротой, которого наконец-то подобрали и приютили. Прекрасно помнил, что мне надо вернуться в Ехо, заранее знал, как буду этому рад. Но это совершенно не влияло на мои чувства: я дома, наконец-то я дома, какой восторг! Полное раздвоение – даже не личности, а её ощущений и знания о себе. Вот что это было вообще? У тебя есть идеи?
Шурф долго молчал, подыскивая ответ. Наконец сказал:
– Ещё бы ты не почувствовал себя дома. Сила, которая дала этому наваждению долгую жизнь, не чья-нибудь, а твоя. Ты, можно сказать, сам к себе вернулся. Сам себя прокатил через чужие грёзы, сам себя окружил, сам себя обнимал…
– Сам себя выпил, – подхватил я.
– Выпил?
– Ну да. Забыл рассказать, она же меня вином угостила. Очень пьяное оказалось, меня повело с одного глотка, так что даже не стал допивать. Если на это вино тоже ушла часть моей силы, получается очень смешно.
– Обхохочешься, – мрачно подтвердил Шурф. И, подумав, добавил: – Довольно любопытная подробность. Знания, которыми я располагаю, позволяют допустить, что ты уцелел после долгого пребывания в пожирающем твою силу наваждении как раз потому, что выпил тамошнего вина. Хоть что-то себе вернул.
– То есть, получается, пить надо было больше?
– Естественно, надо пить больше, – без тени улыбки согласился мой друг. – Я тебе практически с первого дня знакомства это говорю. Только не вздумай снова туда возвращаться, чтобы проверить мою гипотезу. Я как-нибудь с непроверенной проживу.
– Да не буду я возвращаться, – вздохнул я. – Мне сейчас, задним числом, очень страшно. Причём чем дальше, тем больше. И Джуффин ещё так, знаешь, азартно сказал: «Совсем плохо дело», – что я сразу поверил, действительно плохо. Хотел спросить, почему, но уснул, а теперь гадаю, что именно со мной плохо? Хоть буди его среди ночи. Я бы и разбудил, но про Безмолвную речь пока даже думать не хочется, как представлю это усилие, сразу, заранее кружится голова… А он случайно тебе не сказал?
– Сказал, – меланхолично ответил Шурф. – Не уверен, что всё; то есть, не первый год зная сэра Джуффина Халли, совершенно уверен, что далеко не всё. Но довольно важную, как мне кажется, часть. Он считает, что дело плохо, потому что ты полюбил это наваждение. Всем сердцем, как когда-то полюбил Ехо, Мир и, в той или иной степени, всех нас.
– Не то чтобы такая уж страшная катастрофа, – растерянно откликнулся я. – Я много чего люблю всем сердцем, сам знаешь. И до сих пор оно отлично всё это вмещало. Ну, будет там теперь одним зачарованным поездом больше, тоже мне горе… Или Джуффин думает, я так сильно полюбил этот поезд, что захочу любой ценой туда снова вернуться, хоть на цепь сажай? Это даже отчасти лестно. Но я не настолько буйнопомешанный. Зато впечатлительный. По крайней мере, прозрачные руки произвели на меня очень сильное впечатление. Может, конечно, я когда-нибудь начну думать, что это было красиво и романтично. Но для этого годы должны пройти. Много лет!
– Если я правильно понял, дело не в том, захочешь ли ты снова покататься на этом поезде, – вздохнул Шурф. – Сэр Джуффин считает, что с тобой вполне можно договориться. На худой конец надёжно запереть. Проблема в том, что ты очень хочешь, чтобы этот поезд был. Поэтому поезд будет, куда он денется. С твоей волей поди поспорь.
– А разве это проблема? – удивился я. – Ну поезд, подумаешь. Проезжает иногда через безлюдный пустырь. Очень красивое зрелище; ладно, допустим, для неподготовленных зрителей не красивое, а пугающее. Но ничего такого, чтобы нельзя было пережить.
– Да не в зрителях дело. А в том, что ты теперь очень прочно связан неизвестно с чем. Как невежественный заклинатель, призвавший демона, не озаботившись узнать заранее, как его, если что, обратно домой отослать.
Я хотел – то ли содрогнуться от такого сравнения, то ли наоборот, начать спорить: мой поезд не демон, он не опасный и никому не мешает, катается себе по Вселенной, причём в основном по её вымышленным частям, а в Ехо всего на пару минут иногда появляется, не о чем говорить. Но не успел ни того, ни другого, потому что глаза натурально сами закрылись, и я уснул – сидя, посреди интереснейшего разговора, как околдованный. Ужас, на самом деле. Я так не привык.
* * *
К жизни, которая началась у меня после этого приключения, я тем более не привык. Она была, прямо скажем, странная. Отчасти даже приятная – если проводить таким образом несколько суток в год, предварительно как следует упахавшись. На подобных условиях любому понравится спать по дюжине часов кряду, бесконечно ходить по трактирам с друзьями и принимать гостей у себя.
Не то чтобы мне кто-нибудь строго-настрого запретил заниматься другими делами, но от всех остальных занятий я уставал так быстро, что лучше бы вовсе не начинал. Впрочем, от прогулок, гостей и обедов я тоже уставал, настолько, что иногда засыпал, сидя в кресле, умолкая буквально на полуслове, а это уже ни в какие ворота, раньше я, говорят, даже во сне продолжал болтать. Ну хоть в обмороки не падал; впрочем, вру, всё-таки падал, просто не каждый день, а когда окончательно обозлившись на свою беспомощность, начинал колдовать. Магия не то чтобы вовсе мне не давалась, но отнимала так много сил, что я с ног валился – хотел бы сказать, что рыча от ярости, но нет, скорее, уныло бурча под нос проклятия, на настоящую ярость у меня тоже не было сил.
