В афинском пансионе было забронировано только два номера, в расчете, что уж к Афинам кто-то из дружков достаточно сблизится с Сандрин, чтобы разделить одну из комнат. Но Сандрин сбежала, а Серж с Аленом решили поселиться вместе, так что Жюлю неожиданно повезло жить одному. Комната у него вся белая, за исключением мозаичного пола-терраццо. Две односпальные кровати с белыми простынями, без одеял – вот и вся меблировка, если не считать двух стульев и столика на терраске с видом на крошечную площадь между улицей Аристотеля и Каматерона. Туалеты и душевые – в коридоре.
Жюль входит в комнату Сержа и Алена, ставит рюкзак на пол и видит, что друзья его сидят рядом на кровати, печально повесив головы.
– Вид у вас невеселый, – замечает Жюль. – Неужели Сандрин вернулась? Или предчувствуете, что я заставлю вас оплачивать половину моей двухместной комнаты, а ведь я так и сделаю.
Серж и Ален – кузены. Они синхронно мотают головами.
– Нет, дело не в этом, – говорит Серж.
– А в чем тогда? Что стряслось?
– Мы завтра уезжаем, летим домой.
– А как же машина?
– Продали за бесценок. Да и черт с ней.
– Почему?
– У моей сестры рак, – говорит Ален.
Жюль никогда с сестрой Алена не встречался, но тоже ощущает горестный толчок.
– Понимаю. И очень сочувствую.
– Мы не знаем, куда запропастилась Сандрин. Сюда она не приехала. Ты остаешься один.
– Ничего страшного. Не волнуйтесь. Надеюсь, твоя сестра поправится.
Алан поднимает голову и смотрит ему в глаза:
– Не поправится. В том-то и беда.
На следующий день они уезжают, одиночных номеров нет, Жюль платит за номер на двоих. Он отправляется на Акрополь, но, оказывается, там яблоку негде упасть, как у Эйфелевой башни, и он поворачивает назад, решив вернуться туда с утра пораньше или попозже вечером, чтобы избежать толпы. Зной изнуряет. Жюль спит до вечера, к вечеру в комнате становится чуть прохладнее, особенно под струей вентилятора над кроватью. Пробуждаясь, он слышит разговор на смежной террасе и в полусне шаркает к выходу на террасу. Перегородка рифленого стекла отделяет его заоконное пространство от территории, прилегающей к номеру Сержа и Алена. Сквозь стеклянные волны Жюль различает неясные силуэты, они движутся грациозно, точно рыбы в аквариуме. Но это не рыбы, а две женщины, говорящие по-французски. У одной из них необычайно музыкальный голос – чистый и звонкий, словно колокольчик. И он немедленно влюбляется в этот голос, как влюбился в ту девушку из Спарты. В нем он слышит глубокий ум, заботливость и живость мысли, неподдельную доброту, жизненную силу и энтузиазм, свежесть, очарование и невинность. Другой голос не лишен приятности, но особого восторга не вызывает. Прекрасный голос говорит:
– Я не понимаю. Как ты можешь его любить? Мы провели с ними всего три часа. Вот, спорим, он сейчас на пьяцца Сан-Марко с двумя другими французскими девчонками?
– Джанни не такой.
– Да, Джанни не такой! – мягко подтрунивает прекрасный голос.
– Нет! Он замечательный, глубоко внутри.
– Не уверена, что нутро так уж отличается от наружности. А наружность его сразу выдает. Джанни скользкий, как масло на льду, – не уступает прекрасный голос.
– Это потому, что он итальянец. Bella Figura
[30]. Когда мы беседовали наедине, он был совсем другой.
Пауза. Затем, понимая, что настаивать бесполезно, женщина с прекрасным голосом интересуется:
– Когда ты уезжаешь?
– Корабль в Пирей отплывает сегодня в девять вечера. Можно доехать и автобусом, но я на всякий случай возьму такси.
Силуэты за рифленым стеклом исчезают, и внезапно у Жюля спросонок случается приступ безумия и отваги, он подбегает к перилам и, перегнувшись, заглядывает за перегородку. Девушка, которую он встретил в Спарте, теперь необычайно быстро, под стать балетным па или боевым движениям, хватает блузку за ворот, срывает ее через голову и резко выбрасывает в воздух. Всего одно мгновение стоит она на свету в белом лифчике, ослепительном на безупречной загорелой коже, и тело у нее такое же прекрасное, как и лицо. Потом она надевает другую блузку. Жюль отшатывается в темноту своей террасы, чтобы не обнаружить себя. Ему только и остается сидеть на кровати, вслушиваясь в стук собственного сердца.
Открывается соседская дверь. Он подскакивает к двери и смотрит в глазок. Девушки уходят, у каждой в руке какой-то багаж. Он не узнает до позднего вечера, возможно, даже до утра, которая из них имеет глупость вернуться в Венецию в поисках какого-то Джанни. Жюлю этот Джанни категорически не нравится – небось типичный жулик и жиголо. Зато прекраснейший в мире голос останется, и Жюль теряется в догадках, принадлежит ли он той, прекраснейшей женщине на свете. Но если бы пришлось выбирать, он предпочел бы голос.
* * *
Жюля будит солнечный свет, заливающий всю западную половину террасы. Натягивая шорты цвета хаки, он слышит из-за рифленой перегородки воспитанное позвякивание серебра о фарфор или, учитывая уровень места их проживания, чуть более непринужденное, но все равно воспитанное позвякивание нержавейки о фаянс. Одна соседка уехала, а вторая завтракает на террасе. Даже не надев рубашки, он бросается к перилам и заглядывает за перегородку.
Прекраснейшая женщина на свете оказывается обладательницей прекрасного голоса. От счастья Жюль начинает смеяться. Вздрогнув, она оборачивается, с минуту внимательно изучает его, лицо у нее при этом совершенно бесстрастно, ни тени смущения или удивления.
– Когда мы виделись в Спарте, я не знала, что вы чокнутый, – говорит она.
Это вызывает у него новый приступ смеха, а отсмеявшись, он приходит в себя и отвечает:
– Простите. Просто мне так… приятно видеть вас.
– Почему?
– Потому что, когда вы улыбнулись мне, это было не заигрывание, не кокетство, не презрение, не обман, не фальшь. Это были вы, и улыбка была добрая, умная, простая и надежная. Я так надеялся увидеть вас снова, и вот совершенно случайно вы здесь.
– Случайно?
– Конечно случайно.
– Ну хорошо, и что теперь?
– Ничего, если только у вас нет никаких планов и вы захотите пойти с чокнутым на Парфенон до того, как туда сбегутся толпы и обезобразят его, ведь древние греки наверняка не расхаживали там в футболках с надписями «Хайнекен» или «Университет Миссури».
Она смотрит на него. И как он знает ее, так и она знает его. Его голос, его лицо, его выражение лица, его манеру поведения. Она знает, что он серьезный и хороший человек. И даже больше, наверное, потому, что она чувствует головокружение влюбленности, и, хотя уже тогда, увидев его в Спарте, она много думала о нем – и в Эпидавре, и в Коринфе, и даже здесь, в Афинах, – она с трудом верит, что любовь нагрянула так скоро и оказалась такой сильной.
