– Вы проходили службу в Алжире, – сказал Арно, невольно подумав о Дювалье.
– Вы обо мне справлялись?
– Да.
– Почему?
– Мы все объясним попозже. Но вы, похоже, не слишком удивлены.
– А что еще может меня удивить? Идиот из страховой компании снимает на камеру, как я целую молодую женщину, которую люблю, но которой никогда не буду обладать. Я упал без сознания в проход поезда. Мне довелось иметь дело с отвратительнейшим человеком по имени Рич Панда. У моего внука лейкемия. Классическая музыка популярна, как юбки на китовом усе. Два полицейских стучат у моих дверей, я не удивился бы, если бы здесь появились инопланетяне и искромсали меня на корм кошкам. Так о чем вы спросили?
– Об Алжире.
– А при чем он тут?
– Что вы думаете об арабах?
– Ничего.
– В каком смысле «ничего»? – спросил Дювалье.
– Я не думаю об арабах, per se
[62].
– А какого вы мнения о них?
– Я еврей, – ответил Жюль, – немцы убили моих родителей, потому что они были евреями. Самый тяжкий и самый неистребимый грех в истории человечества состоит в восприятии человека не как индивидуума. Так что, коротко говоря, я принимаю и арабов, и всех остальных людей такими, какими они есть.
– А как группу?
– Как группу? У подобных групп очень высока вероятность убийств невинных людей, с которыми они не согласны. Это часть культуры, ислама, традиций кочевых племен, от которых они произошли. Но ни один индивид не является просто отражением группы. Это разрушающая мир несправедливость. Так что я вам отвечу так: для меня араб – все равно что еврей, француз, норвежец – кто угодно. Если бы я начал судить о людях по их национальности, то я уподобился бы тем, кто убил моих родителей. Это называется нацизм. Неужели вы думаете, что я могу стать нацистом?
– А в Алжире, воюя с арабами, вы придерживались такого же мнения?
– В Алжире, детективы, – задолго до вашего рождения – я очень мало соприкасался с арабами. Я находился в окружении французских солдат или в полном одиночестве – в лесу. Даже если бы я имел склонность развить предубеждения, то у меня было слишком мало материала для этого.
– А вот теперь, – напирал Дювалье, – не считаете ли вы, что они разрушают страну?
– Да, – ответил Жюль. – разрушают вместе со всеми остальными. Если мы говорим по совокупности, то они не исключение. Одни поджигают машины, торгуют наркотиками и грабят прохожих. Другие покупают наркотики, живут за счет государства или, сидя в просторных кабинетах на верхушках небоскребов, «распределяют капитал», как они говорят, который «играет в железку» с чужими деньгами. Политики неарабского происхождения берут взятки и пропихивают свои вульгарные, третьесортные душонки на должности, для которых они некомпетентны. И туда же хочется добавить претенциозных, развратных философов-битников, которые спят с женами своих лучших друзей.
– Нет, так просто вам от меня не отделаться, – предупредил Дювалье. – Это вы мне зубы заговариваете. А я хочу знать, что вы на самом деле думаете об арабах во Франции, одной десятой части населения – о сообществе, о культурной и политической единице. Хорошо это для Франции? Плохо? Безразлично?
– А почему вы вдруг хотите это знать? Вы же не социологический опрос проводите – вы полицейский.
– Это имеет отношение к преступлению, которое мы расследуем.
– Я подозреваемый?
– Нет. На сегодня у нас подозреваемых нет.
– Я не понимаю, но с радостью отвечу на ваш вопрос. Для Франции было ошибкой пытаться сделать Алжир маленькой Францией, создать ее копию там и в других странах. Мы превратились в заморских хозяев, которые разрушили ритм и покой чужих земель – разом и плохое и хорошее, что там было. И это неправильно, поскольку мы, по большому счету, так и не смогли широко ассимилироваться на арабских землях, – так же неправильно, как устроить маленькую северную Африку во Франции. К тем, кто уже здесь, следует относиться более радушно, но они должны стать французами.
Дювалье был полностью согласен и поэтому решил сыграть адвоката дьявола:
– Почему?
Он рассчитывал на длинную лекцию. Франсуа ему бы ее обеспечил – в страстном, напористом тоне, жестикулируя, как итальянец. Но Жюль ответил просто:
– Они должны стать французами, потому что это – Франция.
– Вы наслаждаетесь этим, – заметил Арно, безмолвно наблюдавший за ними и готовый в любую минуту стать как хорошим, так и плохим копом.
– Порой я наслаждаюсь всем подряд, но что вы имеете в виду под «этим»?
– Беседой.
– Разумеется, – сказал ему Жюль. И не смог удержаться, чтобы не прибавить по-английски: – I’m having a whale time
[63].
Арно, чей английский пребывал в зачаточном состоянии, подумал, что раз речь зашла о китах
[64], то это что-то уж очень мудреное.
– Обычно люди, которых мы опрашиваем, очень недовольны. Они нервничают, мучаются. Почему же вы довольны, как слон, то есть как кит?
– Во многом, – ответил Жюль, – это отголосок того, что вы видели на улице, но не только. Моя жена умерла, моя единственная дочь вышла замуж. У меня больше нет учеников, а мой старейший друг – предатель и лгун, с которым я больше никогда не заговорю. Я могу за весь день не перемолвиться и десятком слов с живым человеком – официантом, продавцом газет, охранником в бассейне. И тут появляетесь вы – двое полицейских – и задаете мне такие интересные вопросы на ровном месте: что я думаю об арабах, собираюсь ли я углублять свои любовные отношения с девушкой, с которой вы меня видели у ворот? А потом, может быть, мы подойдем и к тому, зачем вы, собственно, здесь. Конечно, это забавно. Оставайтесь на ночь. Вы же не ужинали? Нам даже не нужно никуда выходить. Я могу приготовить что-нибудь. У меня есть большой американский стейк, которого хватит на троих, даже с ним вместе, – сказал Жюль, кивнув в сторону Арно. – Могу устроить нам барбекю…
– Прошу вас, – перебил его Дювалье, подняв руки, словно регулировщик дорожного движения, каким он и был какое-то время в самом начале. – Мы не задержимся надолго. Теперь, переходя к делу: вы занимаетесь греблей на Сене, верно?
– Как вы об этом узнали?
– Но вы не ходили на веслах с октября?
– Вы и это знаете?
– Согласно журналу в лодочном домике.
– Я был в Америке. Потом зима. Потом я узнал, что у меня аневризма. Врач предупредил, что мне нельзя ходить на веслах, а это значит, что лодку придется продать. Если я внезапно умру, то не хотелось бы затеряться в водах Сены. Она глубокая, полноводная и быстрая. Не хочу, чтобы дочь так и не узнала, где я упокоился.
