Или обернуть закон себе во благо.
Умирает старый князь, владетель провинции с доходом в триста тысяч коку риса. Дни его сочтены, лекари разводят руками. Наследник уже предвкушает сладкие тяготы власти. Жена старца, не сегодня-завтра – вдова, рыдает в своих покоях. Это уже третья жена – князь пережил двух первых и взял молодую, горячую. Все заняты делом – разводят, предвкушают, рыдают. Занят делом и гонец: спешит исполнить приказ.
Скачет с посланием.
И вот в спальню умирающего заходит молодой самурай, преданный вассал из овеянного славой, старинного рода. Он падает ниц перед княжеским ложем, затем становится на колени, вглядывается в старика, как если бы пытался запомнить его облик навсегда, кланяется – и перерезает князю горло острым ножом, как ему и было велено. Может ли верный слуга не исполнить повеление господина? Не отдать ему всего себя без остатка? Да после такого самопожертвования ад покажется раем!
Фуккацу!
Утешься, жена. Оставь надежды, наследник. Прочь, лекари! Полон сил, князь оживает в новом теле.
Славься, будда Амида!
Хорошо, не князь. Богатый торговец из Эдо, владелец трех кораблей, перевозящих товары с острова на остров. Болезнь точит его нутро, этой зимы ему не пережить. Сын готовится возглавить семейное дело, жена втихомолку радуется, ибо заботы о больном утомили её. Соседи готовят поминальные подношения. Лишь дальние родственники, бедняки, каких поискать, собрались тайком в своей хибаре, спорят втихомолку.
На коленях у главы семейства – письмо от торговца.
Решение принято, просьба уважаемого родича удовлетворена. Две тысячи золотых монет? Ах, даже три? Такое щедрое предложение! Кто бы не согласился? И вот юный племянник входит к смертельно больному дяде, падает на колени, кланяется – и душит дядю верёвкой, как приказали ему дома.
Фуккацу!
Торговец живёт дальше, молодой и здоровый. Родичи, отдавшие ему тело своего мальчика, забывают про нужду. Соседи огорчаются, что зря потратили деньги на поминальные подношения.
Славься, будда Амида!
Хорошо, не князь. Не торговец. Женщина, одинокая мать дочери-калеки. Сильная, красивая, нестарая ещё. Она прячет слезы, чтобы дочь, прикованная к циновке, не видела материнского горя. Лжёт, что сыта, что уже наелась, стараясь вдоволь накормить дитя. Мечтает о зяте, которого у неё никогда не будет. О внуках, которые не родятся. Прибирает за дочерью, поскольку та ходит под себя. Моет, одевает, расчёсывает волосы.
И однажды не выдерживает.
Когда дочь спит, мать кладёт ей на лицо дзафу – круглую подушку, набитую гречишной лузгой. Дзафу женщина выпросила у монаха из храма на горѐ. На этой подушке монах размышлял о природе Будды десять лет подряд. По мнению несчастной, а главное, недалёкой матери подушка насквозь пропиталась святостью, значит, так будет лучше. Вероятно, монах догадывался, зачем у него просят подушку – святым людям свойственны прозрения – но спорить или отговаривать просительницу не стал.
Да, я не стал её отговаривать. Зачем?!
Мать наваливается на подушку всем телом. Душит спящую дочь. Захлебывается слезами и душит, душит, пока слабое тело не перестаёт содрогаться.
Фуккацу!
Дочь возрождается в теле, пожертвованном ей матерью.
Славься, будда Амида!
Всё происходит именно так. Возрождаются князь, торговец, девочка. Но я уже говорил и повторю снова: подарки будд не доступны нашему скудному пониманию. Слова будд – притчи, чей смысл туманен. Что же говорить про их действия, подобные удару молнии?
Я сказал: живут дальше? Сказал: полные сил? Молодые и здоровые?!
Это так и не так.
О человеке, навлекшем на себя позор, мы говорим: «Као-о цубусу!» – «он потерял лицо». Должно быть, будда – милосердный, но строгий – говорит то же самое. Потому что князь, торговец, девочка – в течение трех дней, пока их дух утверждается в новом теле, они утрачивают лица.
Кожа становится серой и морщинистой. Вместо носа – прорези для дыхания. Безгубый рот, похожий на щель. Стираются черты, приметы, особенности. Выпадают волосы, ресницы, брови. Глаза утрачивают блеск, тонут в глазницах, сузившихся сверх меры. Не скрыть, не спрятать, не затаиться. Не обмануть.
Безликие.
Каонай.
Мишень для стрел презрения.
Все, кто использовал фуккацу в корыстных целях – неважно, двигала ими выгода или любовь – утрачивают лицо. Следом они утрачивают имя, как если бы уже умерли. Нового, посмертного имени им не дают. Если у них спрашивают прежнее имя, то говорят: «Как тебя звали при жизни?» Парии, изгои, живой позор во плоти, каонай безропотно терпят любые поношения.
Их можно убить.
Их можно убить без фуккацу. Просто убить и уйти прочь, оставшись собой. Их можно убить, но никто не хочет марать о безликих руки. Пусть живут. Такая жизнь горше смерти, князь ты, торговец или девочка-калека.
Я, недостойный монах, иногда думаю, что девочке легче, чем остальным. Она хотя бы может теперь ходить на своих ногах. Иногда я думаю так, но чаще сомневаюсь. На месте безликого я бы скорее кинулся вниз головой со скалы, кем бы я ни был.
Свои размышления о судьбе каонай я излил в стихах, не заслуживающих ни внимания, ни похвалы:
Отражение
Лебедя в мутной воде.
Тает белый цвет.
2
«Небо размещается в аду»
– Выбор?!
– У вас плохо со слухом?
– Н-нет, хорошо.
– Вы должны выбрать себе слугу.
– Из них?!
– Из этих двенадцати. Приступайте.
Маска едва не выскользнула у меня из рук.
– Слугу? Безликого?!
– Не испытывайте моё терпение! Вы что, спали на занятиях с Фудо-сан? Скажете, он не сообщил вам?
Я лихорадочно рылся в собственной памяти. В панике натыкался на что угодно, кроме того, о чём спрашивал Сэки-сан. Ну да, в деле с отцовским фуккацу старший дознаватель явился к нам во двор в сопровождении безликого…
– Это моя вина, Сэки-сан. Я не рассказывал об этом младшему дознавателю. Приношу свои глубочайшие извинения. Простите и вы, Рэйден-сан.
Фудо церемонно поклонился нам обоим.
– Ладно, – брюзгливо процедил Сэки Осаму. – В уложении о нашей службе записано: «Каждый служащий в ранге дознавателя, от низшего до высшего, обязан иметь слугу-каонай.» Выбирайте!
«Почему каонай?! Зачем?!» – едва не возопил я. Как сумел сдержаться, не знаю. Вопросы щекотали мне горло. Ничего я не желал так страстно, как ответов. Да, конечно: «На дне терпения находится небо». Но чаша оказалась слишком глубока.
