«С чего бы это?»
Потом вспомнила, что лешие имеют обыкновение угощать своих жертв сладкими яствами и хмельными напиточками (ну так же, как ее «добрый барин» угощал!) и с собой гостинчика дают, а придет человек домой, сунет руку в карман, а там не пряники или пирожки, а сухой помет… и ладно еще, если сухой! Не иначе, такого же угощенья и бедная Луша объелась вчера, вот все обратно и вышло.
Не отходила она от ведра до самого вечера: всю ее вывернуло, почитай, наизнанку. Кое-как уснула, уверенная, что от лешачьего угощения в утробе ее ни крохи не осталось, однако чуть стало рассветать, опять ее наизнанку выворотило. Уже одна желчь извергается, а Лушу все рвет. Воды изопьет – вода наружу, хлеба пожует – и того хуже! Уже и ноги ее не держат, а никак оторваться от поганого ведра не может. И вот что удивительно: казалось бы, пустой живот должен к спине пристать, а он между тем как-то странно выпятился, будто Луша не тошнится беспрестанно, а кашу гороховую безостановочно наворачивает. И что-то там, в ее набитом животе, словно бы поворачивается и бьется изнутри. И с каждым часом живот все туже, все больше становится!
Призадумалась Луша: что же это делается? Слышала она, будто малые змеюшки иной раз заползают в горшки с молоком, и если кто залпом такого молока выпьет, у того змеюшка в животе поселится и начнет там расти до неизмеримых величин. От тогда брюхо у страдальца вспухает ого как! Но молока Луша с малых лет своих детских не пила, потому что не выносила его на дух. Значит, змею она проглотить никак не могла. Но что же там шевелится да колобродит в ее животе? Отчего ее наизнанку выворачивает?!
Тут накатил очередной приступ рвоты, да такой, что Луша подумала: сейчас задохнется! Уже и встать не может. Ведь вторые сутки мается беспрерывно! В голове помутилось, в глазах все смерклось. Ну, думает, смертушка моя пришла!.. И вдруг подхватили ее чьи-то руки, приподняли, дотащили до лавки, помогли улечься, одной мокрой тряпкой лицо ей обтерли, на лоб другую тряпку положили.
Сразу легче стало. Луша кое-как смогла отдышаться и поняла, что помирать ей время еще не настало.
Но кто же это пришел на помощь?
С трудом открыла глаза и увидела перед собой… Груньку!
– Ой, Лушенька, да как же такая беда с тобой приключилась, милая? – ласково сказала та, и Луша от этого ее ласкового голоса залилась слезами: так обрадовалась, что не одна, что рядом какая-никакая, а родня и, вдобавок, знахарка, которая облегчит ее страдания.
– Что со мной, Грунюшка? – простонала она, едва ворочая языком, – и тут же он едва не присох к гортани от Груниных слов:
– Да ты ж брюхата, голубушка моя! Брюхата и вот-вот родишь!
Как худо ни было Луше, а она все же не могла не расхохотаться. Пусть этот хохот был похож на жалкое хрипенье, но перестать смеяться ей удалось не скоро.
– Да ты спятила, Грунька! – наконец прохрипела Луша. – Ты ж меня позавчера видела, когда я из лесу вышла. Я была с голоду как доска плоская. Видать, чего-то не того я съела, пока по лесу ходила, вот в брюхе и заколобродило.
– Ты не чего-то не того съела, а с кем-то не тем переспала! – воскликнула Груня. – С лешим блудила, с водяным или еще с какой-то силой нечистой?
– Да ты что такое городишь?! – возмущенно взвилась было Луша, но тут ее скрутило такой болью, что показалось: между ногами ее кто-то когтищами рвет!
Груня задрала ей юбку, ахнула и, сдернув с ее лба тряпку, скрутила ее жгутом и приказала Луше:
– Зажми зубами, а то орать начнешь – вся деревня сюда сбежится. Тогда тебе еще хуже будет, чем сейчас!
Как ни была Луша обессилена болью и ужасом, а все же поняла: если хоть кто-то из деревенских пронюхает о случившемся, ей несдобровать. Ворота дерьмом измажут, дурные слухи по всей округе разнесутся. Отец, воротившись и узнав о беде, дочку до смерти забьет, а потом и на себя руки наложит.
Ох, да не лучше ли ей к той речке побежать да утопиться в ней?
Но перво-наперво опростаться надобно.
Вцепилась Луша зубами в жгут, грызла его так, что едва челюсти не свернула, давила, давила крик, который так и рвался из ее нутра, и вдруг сквозь звон в ушах прорвался чей-то писк и скуленье, а потом она почувствовала, что боль утихла, и смогла кое-как приоткрыть запухшие от слез глаза.
Приоткрыла – и едва не лишилась сознания, увидев в Груниных руках какое-то окровавленное существо: телом очень тощее и невообразимо уродливое. Ноги у существа были тоненькие, что ветки, руки висели плетьми, брюхо огромное, а большая голова, слишком тяжелая для тоненькой шеи, свисала на сторону. Глаза, лишенные век, были зелены, как трава.
– Да неужто ты на лешачьей тропе ночевала?! – простонала Груня, держа на вытянутых руках уродливое Лушино детище и отстраняя его как можно дальше от себя. – Что же нам теперь с этим отродьем делать?!
Вдруг лешачонок резко дернулся своим окровавленным тельцем, вывернулся из Груниных рук, грянулся об пол, но тотчас резво подскочил, поглядел на обеих ошарашенных женщин, сделал им своими тощенькими пальчиками «нос» – да и кинулся бежать. Ударился в запертую Груней дверь, но словно не почувствовал этого: сквозь дубовую плаху проломился, зыркнув на прощанье через плечо своими зелеными глазищами, так похожими на глаза «барина-красавца», – и исчез, словно сквозь землю провалился.
– Пропади ты пропадом, сила нечистая! – простонала Груня, крестясь, а Луша залилась слезами.
Ох как многое надо было оплакать: и честь свою поруганную, и девство утраченное, и пережитый страх, и ужас перед будущим: прореху между ног суровой ниткой не зашьешь, заплатку не поставишь. Кто же ее теперь за себя возьмет, порченую?!
А пуще всего горевала Луша о том, что спасением жизни обязана она ненавистной Груньке, и от нее же, от противной сестреницы, зависит Лушино будущее: а ну как начнет Грунька мести языком, словно помелом, да откроет позорную тайну соседям?..
И, хоть Груня поклялась всеми святыми молчать и в самом деле молчала – никаких разговоров по деревне так и не пошло, – злобная тревога Лушу с тех пор и не оставляла: изгрызла ее, измаяла!
* * *
В реанимационной палате воцарилась полная тишина: и вдова, поранившая ногу на похоронах мужа, и страдалица, которую чуть не задавил своим автомобилем удалой супруг, и «полковник» Витя, и еще какая-то женщина, попавшая сюда после инсульта, как поняла Ольга из долетевших до нее недавно реплик медперсонала, – все они находились без сознания. И только теперь Ольга, которая никак не могла осмыслить и принять то, что происходило на ее глазах все это время, решилась повернуть голову и посмотреть на Гантимура.
А он словно ждал этого: Ольга встретила его напряженный взгляд, в котором, впрочем не было изумления или страха: он смотрел с пониманием и сочувствием. И Ольга осознавала, что это был единственный человек, который поможет ей ответить на вопросы.
– Что произошло? – Она с трудом заставила шевелиться свои пересохшие от напряжения и страха губы. – Что это было? Что я сказала ему, почему он умер?! Неужели это я… я убила своего друга?!
