Проснулся Хлебников прежде всех и в первых лучах солнца начал свои вычисления, за неимением бумаги — на стенке купе. Розанов посадил туда меньшевика, чтобы широкими плечами заслонял, если кто войдёт, а себе поставил в планы купить в мелочной лавке Хлебникову тетрадку, а лучше гроссбух. Попасть под взыскание в следующем конфузе с каракулями на непредназначенных для них поверхностях было бы если не слишком болезненно для кошелька, то уж во всяком случае оскорбительно для взлелеянного писателем чувства бережливости.
* * *
— Здравствуйте, милый Флоренский!
Выдержав изрядную паузу, хозяин подал голос:
— Ну что растопырились в сенях аки звезда морская? Входите в келью!
Василий Васильевич Розанов влетел в комнату и взял Павла Александровича за руку.
— Что же вы не пишете мне? — ласково пожурил он.
Тут гость случайно заметил на конторке пачку своих писем. Флоренский перехватил его взгляд, но уверенно отвечал:
— Некогда было.
— Здесь трёхмесячной давности!.. — обернулся Розанов на друга, тасуя неразрезанные конверты.
Флоренский возмутился:
— Да, но их восемь штук!
Нахмурился и Розанов.
— Моя недоработка.
— Скорее, переработка, — буркнул Флоренский.
Помолчали с минуту. Павел Александрович не проявлял энтузиазма к дальнейшему разговору.
Флоренский был в белой рясе, запястья перехватывали поручи, на груди — большой серебряный крест. Василий Васильевич обозрел друга с головы до пят и спросил:
— Что же вы не сообщили, что приняли сан?
— Я фелонь надеваю, когда пишу, для вдохновения, — неприветливо сказал Флоренский. — Слыхал, Боринька модернистским сочинением «Союз воинствующих джентльменов» прогремел на всю Россию? Дрянцо книжонка. А вы, почтенный литератор, в каком свете выставлены!
— «Лига выдающихся декадентов», — машинально поправил Василий Васильевич. — Вы разве знакомы с Бугаевым?
— В университете водились, был грех… Что Боринька нынче поделывает?
— Знаю точно: натягивает с супругой гардины, — отчеканил Розанов.
— Ох, Борька, ох, шутник! — тоненько задребезжал Флоренский. — Он с начала века был склонен к чему-то… Я погляжу, Василий Василич всё так же интересуется сокровенным?
— Собственно, Павел Александрович, мы по делу, только на вас полагаемся: этот господин ушибся и онемел, совершенно забыл русскую речь, умеет изъясняться только на языке собственного изобретения. Будьте толмачом!
— Что ж… Я попробую архетипический язык — частушечный, — сказал Павел Александрович. Он пробубнил щеками уличный мотивчик и замер, выжидательно глядя на пациента.
— Кукси кум мук и скук, — прощёлкал Хлебников и замер точно аист, уставив взгляд куда-то в угол, за плечо толмача.
Флоренский повернулся к гостям с удовлетворённым видом и огласил свой вердикт:
— Заумный язык расшифровке не поддаётся. Наладить контакт не удалось, сами видали. У вас когда поезд? Билеты запасены? Этого господина доставьте в какой-нибудь дом призрения.
— Ещё попытайтесь!
— Ничем не могу…
— Не может тот, кто не хочет…
— А если и так, что такого? — вспылил Флоренский. — Неужели не догадываетесь, что есть такое искусственные языки? Вспомните второй закон термодинамики: в изолированной системе энтропия не уменьшается! То бишь, для установления, поддержания и укрепления порядка нужен приток энергии извне. Любой натуральный язык — боговдохновенный, живой, служит как бы энергетическим каналом. Чудовищное порождение Вилькинса, наречие дона Синибальдо де Мас, Воляпюк пастора Шлейера, Pasilingva профессора Штейнера, «Космос» Лаудье, наконец, эсперанто Заменгофа, «идо» де Бофрона и Lengua Catolica Липтэя — мертворождённые языки, на которых злоумышленники принуждают сноситься человечество. — Павел Александрович вконец ожесточился: — Из-за искусственных языков оскудевает пневматосфера — область вещества, проработанная Духом. А русский язык посредством поэзии и прозы обогащает пневматосферу. Тем самым натуральный язык уменьшает энтропию.
Василий Васильевич сказал в сторону:
— Зубы ломит, когда слышу как законы физики прилагают к свойствам человеческих обществ.
Вольский в отчаянии всплеснул руками, едва не разбив лампу:
— Я совершенно не понимаю, о чём вы говорите!
— Энтропия — мера хаоса… — ещё более раздражённо начал Флоренский.
— Мера мира, — неожиданно вступил Хлебников.
— Ишь, соображает чего-то! — умилился Розанов.
— По счастью, обыватели не проявили интереса к изобретению Линцбаха, — продолжал Флоренский.
Хлебников уже давно заинтересовался угловым шкафом. Одинаковые коричневые корешки притягивали его как магнитом. Бочком марсианин придвинулся к шкафу, нетерпеливо поелозил пальцем стекло напротив тома с пометой «Лопари — Малолетние преступники». Потеребил ручку дверцы, та не поддавалась, зато башенка из книг наверху шкафа шатнулась и потеряла один свой этажик. Хлебников застыл на мгновение, взвизгнув:
— Бабр! — и брякнулся на пол.
— Пристукнуло!.. И чем — книжкой! — сокрушался Розанов. — Темечко со времени покушения не окрепло.
Меньшевик возразил:
— Рядом пролетела, не задев. Я отсюда хорошо разглядел.
— Это всё нервы, — сказал с усмешечкой Флоренский, и не подумавший прийти на помощь. — Сектанты всегда впечатлительные натуры.
— Нашатырных капель!.. Нету? Водой спрысните! Витя, зачем так волноваться? — суетился Розанов.
Вольский, присев рядом с обморочным на корточки, вторил басом:
— Буде, буде…
— Будетляне! — размыкая веки, томно проворковал Хлебников.
Тут меньшевик обратил внимание на открывшийся книжный разворот.
— Такие же значки, как в письме! — воскликнул радостно. — Мы нашли «бабра»!
Флоренский оживился:
— В каком письме?
— А вот, гляньте.
Вольский достал из портмоне листок. Флоренский тотчас уткнулся носом. Нежелание тратить время на поиски очков привело к тому, что лицо Павла Александровича казалось выпуклой маской из жёлтой бумаги, обрамлённой длинными чёрными кудрями.
— Бесьмо, бесьмо, — залопотал Хлебников.
Павел Александрович закончил изучение.
— Послание тривиальное. Удивлён, отчего вы не прочитали сразу же. «М. Г.! Готовьтесь к смерти!» и далее угрозы в том же примитивном духе. Видите этот гиероглиф молоточка? Он ударяет в череп, который задан сочетанием латинских букв «embr» и цифири.
— Вот и ударили… — обронил Розанов, бросив полный жалости взгляд на Хлебникова.
