— Вы, верно, захотите после таких полотёров комнаты перемыть?
— Зачем же? С другим совсем ощущением по этим комнатам стану прохаживаться, зная, что давеча тут… жили… полной жизнью. Вы попробуйте.
— Я попробую! — воскликнул Боря и выбежал из кабинета.
Прислушавшись, как поэт топает туда и обратно по натёртым полам, Вольский проговорил:
— Василий Васильевич, у вас не возникало подозрений по отношению к Боре?
— Что вы имеете в виду?
— У нашего Бориньки пальчишки-то тонкие. Хороший щипач из него бы вышел. А как он с полотёрами столковался? Но вместо колоды какую-то ерунду принёс.
— Вы прямо скажите, Коля, без околичностей.
— Не удалось нас по ложному следу отправить, к Рёриху-то, так он Таро и… хвать!
Розанов поставил локти на стол и закрыл ладонями голову. Меньшевик, не понимая, в чём дело, напряжённо следил за ним. Наконец, Василий Васильевич тяжело вздохнул и кликнул младшую дочку. Когда та прибежала, спросил:
— Наденька, скажи, куда ты задевала хрустальный шарик?
— Какой шарик, папочка?
— Тот, что в шкатулке рядом с картами лежал.
— Там не было шарика.
Василий Васильевич опять схватился за голову и зашагал от окна к столу. Совладав с собой, продолжил:
— Значит, сам укатился в щель…
— Наверное, папочка.
— А карты ты отдала…
— Алечке отдала.
— Вот как! Она, небось, фокусы карточные обещала показать?
— Да. И не показала! Вспомнила, что надо идти к Вальманихе.
— Ну, всё, беги играть.
Василий Васильевич рухнул на стул и утратившей ловкость рукой принялся расстёгивать воротник.
— Алька, противная морда, — бормотал он. — Научила младших вынести колоду. Пригрел змеищу за пазухой…
— Может быть, микстурки накапать? — осторожно спросил Вольский.
— Обойдусь, — просипел Розанов.
— Василий Васильевич, что представляет собой упомянутая Вальманиха?
— Алькина подружка, они вдвоём квартиру на Песочной снимают.
Меньшевик помолчал, спустя пять минут спросил:
— Василий Васильевич, когда мы пойдём к вашей приёмной дщери?
— Благодарю, Коля, за участие, но туда я один наведаюсь. Ни к чему вам…
* * *
В проёме распахнутой двери мелькнули две тоненькие фигурки. Розанов углядел, крикнул вслед:
— Вы куда? И почему в таком виде?
Барышни в чёрных вуалях замерли у порога.
— Гулять.
— Верочка, покажи личико! — заискивающе сказал Василий Васильевич.
— Зачем, папочка? — с искренним недоумением прозвенела голосочком гимназистка.
— Дай отцу полюбоваться на себя, — твёрже сказал писатель.
— Ах, папá!..
— Запечатлеть отеческий поцелуй на челе, — раскатисто, по-командирски продолжал Розанов.
— Фи!.. Маруся, милочка, не находишь ли, что телячьи нежности устарели? — как ни в чём не бывало проворковала гимназистка.
— А ну покажите морды, обе! — рявкнул Розанов, стукнув сухоньким кулачком по столу.
Девушки вздрогнули и откинули вуали.
На щеках той и другой аляповатились картинки: у Веры — птичка об одной ноге, у Маруси — деревце, каждая веточка коего разделялась двумя поменьше веточками, так до полного измельчания.
— Ага! — только и сказал Василий Васильевич.
— Мы пойдём? — робко спросила Вера.
— А куда, позволь узнать, вы собрались?
— В Таврическом саду обещали прогулку с художниками и поэтами.
— Вот оно как… Кто эту загогулину нарисовал? Сама, Верочка? Где твоя палитра, муштабель? Изобрази в том же духе на лице Николая Владиславовича. Хочу за процессом понаблюдать.
Вера извлекла из ридикюля плоскую коробочку с красками. Смазав кончики пальцев охрой, спросила:
— Николай Владиславович, вы что предпочтёте: птичку или рыбку?
— Рыбку, — машинально ответил Вольский, имевший слабость к разварной корюшке и фаршированному судаку. Спохватился: — Погодите, не нужно. Сделайте что-нибудь… серьёзное.
Гимназистка подвела меньшевику правый глаз, угольком вычертила ресницы, лучиками далеко расходившиеся от века.
— Ловко, — похвалил Василий Васильевич. Приподнято добавил: — Что ж, идите, куда собрались. — Он повернулся к меньшевику, разглядывавшему себя в стекло книжного шкапа: — Николай Владиславович, сопроводите барышень, а то получится, Верочка зря трудилась.
— Господину Вольскому с нами нельзя, — потупившись, вымолвила Маруся Тартаковер.
— Почему? — с подозрением спросил Розанов.
Маруся устремила на Василий Васильевича взгляд пуговичных глаз.
— Господин Вольский одет неподобающим образом.
— Что же, во фраке к футуристам должно заявляться? — раздражённо бросил Розанов.
— Иногда, но не в этот раз. Сегодня требуются яркие вещи. Ну, вот как на вашей экономке надето было что-то канареечное.
Розанов позвонил в колокольчик и, когда дверь отворилась, попросил:
— Домна Васильевна, одолжите свою кофту.
* * *
Когда Вольский с барышнями ушли, Василий Васильевич сказал:
— А вас, Боря, я попрошу разведать, что на женских курсах происходит.
— Зачем?
— Рисунки на щёчках барышень обратили на себя моё внимание. Графика схожа с некоторыми символами Арканов. Уж не причастна ли к нашему делу учительница рисования?
— Как же я, лицо мужского пола, туда попаду?
— Придумайте какой-нибудь финт в своём духе, — меланхолически ответил Розанов.
Боря Бугаев призадумался и побрёл из кабинета.
В передней вдруг вспыхнул, всколыхнулся, заскрёб дверь в комнатку экономки:
— Домна Васильевна, выгляните на секундочку!
* * *
Как пастуший пёс нарезал круги вокруг толпы художников заводила. Его окликали: «Маяк!» Высоченный, он действительно был — «маяк». Лицо серое, грубое, кое-как вытесанное. Рядом с его правой бакенбардой помещался силуэт неведомой твари о пяти ногах. Массивное туловище задрапировано канареечного цвета кашне. Цилиндр его возвышался из толпы художников тут и там: Маяк проверял настрой и пересчитывал собравшихся, самое же главное, распределял из подносимых корзин печенье и бутылки шампанского — будучи специалистом по последнему, Вольский издалека узнал красноленточный «Мумм» и золотистый «Луи Рёдерер».
