Он даже выдвинул психологическую гипотезу: «это кажется результатом ужасно строгого воспитания. Три его брата покончили с собой — отец заставлял их тяжко трудиться: одно время у восьми детей было двадцать шесть различных частных преподавателей; а мать ими не интересовалась».
В конце первой недели в Вене Рамсей приехал в Пухберг, чтобы провести день с Витгенштейном. Голова его была занята главным образом психоанализом, и он не собирался разговаривать о своей работе по основаниям математики. Кажется, он все же попытался это сделать, но реакция Витгенштейна его разочаровала. «Кажется, Витгенштейн устал, — писал он матери, — но он не болен; с ним правда не получается поговорить о работе, он не хочет слушать. Если предложишь вопрос, он не послушает ответа, а начнет думать над ним сам. И для него это труд, все равно что тащить что-то слишком тяжелое в гору»
[583].
После поездки в Пухберг Рамсей в письме Кейнсу подчеркнул, как важно выдернуть Витгенштейна из враждебного окружения, в которое тот себя поместил:
…если бы он уехал из этой среды и не так сильно устал, и разрешил мне ему помочь, он написал бы очень хорошую работу; а для этого ему следовало бы переехать в Англию. Но пока он здесь преподает, сомневаюсь, что он что-то сделает, ему страшно тяжело думать, он буквально вымотан. Если я буду здесь на летних каникулах, то попробую его подбодрит
[584].
Похоже, Витгенштейн попросил Рамсея написать Кейнсу, объяснить его отношение к поездке в Англию, признаться, что он не сможет выразить дело адекватно на английском, а если он напишет на немецком, то Кейнс не поймет. Витгенштейна, объясняет Рамсей, одолевали серьезные опасения по поводу поездки в Англию ради обновления старых знакомств. Он больше не может разговаривать с Расселом, с Муром он так и не помирился; остаются только Кейнс и Харди. Он очень хочет встретиться с Кейнсом, но только если сможет возобновить их прежнюю близость; он не хочет приехать в Англию, чтобы видеться с Кейнсом от случая к случаю и вести с ним светские беседы. Он так изменился после войны, считает Витгенштейн, что Кейнс просто-напросто не поймет его, если они не будут проводить достаточно времени вместе.
То есть он приедет в Англию, только если Кейнс пригласит его в свой деревенский дом и не пожалеет времени, чтобы снова как следует его узнать.
Рамсей закончил это объяснение предупреждением:
Боюсь, вас это слишком затруднит. Хотя мне он очень нравится, сомневаюсь, что я мог бы наслаждаться общением с ним дольше пары дней без огромного интереса к его работе, о которой мы обычно и говорим
[585].
Но, добавил он, «я буду рад, если вы пригласите его приехать повидаться, поскольку это, возможно, выдернет его из этой канавы».
В этот раз Кейнс не ответил на предложение пригласить Витгенштейна провести с ним лето в деревне; он, вероятно, посчитал просьбу невыполнимой. Однако он наконец — 29 марта, очевидно, до того, как увидел письмо Рамсея, — ответил на письмо Витгенштейна от предыдущего года. Он объяснил, что долгая задержка вызвана его желанием понять Tractatus, прежде чем написать: «А мой разум сейчас так далек от фундаментальных вопросов, что я не в состоянии в них разобраться».
Я все еще не знаю, что сказать о книге, кроме того, что я определенно чувствую, что это работа гениальная, невероятной важности. Так это или нет, но она главенствует во всех фундаментальных дискуссиях в Кембридже с тех пор, как была написана
[586].
Он послал Витгенштейну несколько своих последних книг, включая «Экономические последствия мира», и убеждал его приехать в Англию, подчеркивая: «Я сделаю все, что в моей власти, чтобы вам легче было продолжить работу».
Это последнее заявление, по крайней мере на тот момент, задало неверный тон. Витгенштейн не намеревался возобновлять философскую работу, но ужасно хотел восстановить старую дружбу. Он ответил только в июле, написав наполовину по-английски, наполовину по-немецки, и настаивая, что ничто не побудит его вернуться к философии:
…потому что я больше не питаю страсти к этому виду деятельности. Все, что я хотел сказать, я сказал, и потому источник иссяк. Это звучит странно, но таково положение дел
[587].
С другой стороны, писал он Кейнсу, будь у него работа в Англии — пусть даже подметать улицы или чистить обувь, — он «приехал бы с большим удовольствием». Без такой работы единственное, что могло убедить его отправиться в поездку, это если бы Кейнс был готов встречаться с ним чаще, чем случайно. Было бы здорово, продолжал он, увидеть Кейнса снова, но «остановиться на квартире и пить с вами чай через день или около того было бы недостаточно». Им придется, по тем причинам, которые уже описал Рамсей, работать над установлением близких отношений:
Мы не виделись 11 лет. Я не знаю, изменились ли вы за это время, но я точно изменился чрезвычайно. Мне жаль говорить, что я не лучше, чем был, но я другой. И поэтому если мы встретимся, вы обнаружите, что человек, который приехал с вами увидеться, — в действительности не тот, кого вы приглашали. Нет сомнений, что даже если мы сможем понять друг друга, одной или двух бесед для этого будет недостаточно, и результатом нашей встречи будет разочарование и отвращение с вашей стороны и отвращение и отчаяние — с моей
[588].
Однако никаких сложностей не возникло, потому что приглашение не пришло, и Витгенштейн провел лето в Вене.
Он уже решил, что летний триместр 1924 года будет последним, что он проведет в Пухберге, хотя, кажется, был относительно счастлив в это время. Когда Рамсей приехал к нему в мае, он сообщил матери, что Витгенштейн выглядит веселее: «он неделями собирает скелет кошки для детей, и ему, кажется, нравится». «Но, — продолжил Рамсей, — он не поможет в моей работе»
[589].
В любом случае Рассел не стал меньше уважать Витгенштейна. Позже он писал:
Мы действительно живем в великое время для мышления, одновременно с Эйнштейном, Фрейдом и Витгенштейном (и все живут в Германии и Австрии, столь враждебных цивилизации!)
[590]
