Между тем было решено, что необходимо оставить поместье и снова вернуться в наш прежний госпиталь. Но поскольку это пристанище было слишком убогим и тесным, способствуя большему распространению госпитального тифа, то и там мы оставаться не могли. Известие, что по другую сторону от поля сражения на расстоянии 1 1/2 часов есть покинутая деревня в хорошем состоянии, которую до того занимало наше шеволежерское депо, побудило нашего командующего госпиталем
распорядиться посмотреть ее. Это задание досталось мне как самому крепкому из выздоравливающих.
В сопровождении шеволежера ранним утром 6-го я выехал из госпиталя. Вскоре я добрался до поля битвы — сначала отдельных трупов, потом целых куч. Мой конь едва находил достаточно места, чтобы идти. Часто мне приходилось ехать по трупам. Следующим возвышением был редут, который прикрывал левый фланг русских
. Немало крови тут пролилось, прежде чем схватка решила, кто им обладает. Не останавливаясь, я продолжил свой путь между мертвецами. Зрелище становилось все более ужасающим. Вскоре я доехал до шанцев, которые располагались примерно в центре поля битвы41. Павшие лежали [тут] все более и более плотно, нагроможденные друг на друга вокруг позиции, столь часто переходившей из рук в руки. Рвы были полностью заполнены человеческими телами. Здесь вюртембергская пехота должна была выдержать жесточайший бой, и я видел сотни трупов в вюртембергской форме. С высоты этих шанцев открывался вид на большую часть поля битвы. Ужасны были следы свирепствовавших тут меча и огня. Люди и животные были убиты и изуродованы всеми возможными способами, на лицах павших французов еще читались разнообразные чувства, с которыми их застала смерть, — отвага, храбрость, холодность, ужасная боль; у русских — крайнее ожесточение, бесчувствие, тупость. Позиция у русских была великолепная, и лишь благодаря величайшим усилиям французов и их союзников удалось сбить храброго противника со столь выгодной позиции. Бессчетное количество трупов ярко свидетельствовало о том, что игра тут шла серьезная и что смерть пожала немереную жатву. Ужасное зрелище долго не отпускало меня, а страшная сцена глубоко врезалась мне в душу. И в преклонном возрасте я буду помнить о ней с содроганием. В ужасе я отвратил свой взгляд, и он упал на деревянный крест в центре шанцев, который я сначала не заметил. Я приблизился к нему и прочел следующую надпись:
Çi git
Le General Montbrun
Passant de quelque nation,
que tu sois Respecte ses cendres,
Ce sont les restes d un de plus Braves
Parmi tous les Braves du monde,
Du General Montbrun.
Le M[arechal] d’Empire, Duc de Danzig,
lui a érigé ce foible monument.
Sa memoire est dans tous les cœurs
de la grande Armée
.
Здесь, стало быть, нашел свое последнее пристанище мой добрый учтивый генерал, человек, который относился к подчиненным насмешливо и добро, храбрейший из храбрых, сотни раз смотревший в глаза смерти, все свои чины завоевавший на полях сражений, имея редкое счастье не получить ни единой раны. Здесь лежал этот сильный цветущий человек!
Я поворотил прочь, я видел уже достаточно. Я быстро пересек остальную часть поля битвы и после часа ускоренной езды достиг назначенной мне деревни. Сюда уже вернулось несколько ее жителей, которые пугливо наблюдали за моими действиями. На случай, если я встречу в деревне жителей, мне было предписано соблюдать величайшую осторожность, так как было уже повсеместно известно, что одиночных солдат ловят и убивают. После того как я исследовал положение и строения деревни, видя, как жители попрятались за своими ставнями, я повернул назад, осторожно и не мешкая, через лесок, который мне нужно было пройти. На поле битвы я полагал такую же прыть и осторожность ненужными, но и здесь я встретил мужиков, которые подбирали ружья и стреляли [из них]. Я по возможности объезжал их и с наступлением темноты вернулся в мою деревню Ельня.
Доклад о моем успешном задании заставил командующего отказаться от мысли о перемещении госпиталя назад в обследованную мной деревню. Вместо этого он принял решение послать сначала тяжелораненых и больных в Гжатск, а за ними следовать с остальной частью госпиталя, если для него найдется подходящее пристанище. Снова задание позаботиться о том и о другом пало на меня. Если первый раз задача была мне в тягость, то во второй она казалась мне опасной. Однако и от этого второго задания я не мог отказаться, так же как от первого.
С рассветом в сопровождении моего шеволежера я отправился в путь. На тракте время от времени мы встречали группы выздоровевших, которые догоняли армию и удивлялись, как я в одиночку осмеливаюсь идти по дороге. На французской почтовой станции, которая состояла из пары домов и была защищена от внезапных нападений палисадами, мне рассказали, что дорога в Гжатск очень опасна для одиночных проезжающих, что не проходит и дня, чтобы на ней не убивали солдат. Поэтому мне посоветовали сегодня не идти дальше соседней деревни примерно в трех часах оттуда, лежавшей вблизи от большого леса, через который вела дорога. Я достиг ее с наступлением темноты и нашел в нескольких домах около 100 французских солдат, которые были рады любому вновь прибывшему вооруженному человеку.
Вечером около 8 появилось несколько беглецов, которые рассказали, что на двигавшийся от Можайска обоз с польскими больными и ранеными между здешним местом и последней почтовой станцией напал отряд мужиков-казаков и уничтожил большую часть. Легко догадаться, как сильно это известие увеличило наши опасения, однако в эту ночь не представлялось ничего иного, как остаться там же, где мы были. Ночь, впрочем, прошла спокойно; на другой день я со своим сопровождающим продолжил путь и через лес, тянувшийся на расстояние трех часов пути, благополучно добрался до Гжатска, где мое счастливое путешествие возбудило крайнее удивление моих соотечественников. Вместе с тамошним командующим госпиталем я вскоре нашел несколько подходящих домов, и на следующий день пополудни первый обоз под сильным прикрытием без приключений добрался сюда.
Для полного завершения задания я должен был на следующий день снова проделать обратно свой опасный путь, но меня задержал категорический приказ командующего вновь прибывшим вюртембергским маршевым батальоном (состоящим из выздоровевших офицеров и солдат), который не желал, чтобы я отправлялся на верную гибель. Итак, я присоединился к маршевому батальону и продолжил путь к Москве вместе с ним — вначале по боковой дороге. 10-го мы снова вышли на тракт и встретили в Можайске остальную часть госпиталя из Ельни, который вместо того, чтобы возвращаться в Гжатск, двигался вперед в Москву. Здесь, к моему глубокому сожалению, я был форменным образом прикомандирован к госпиталю. Вечером 16 октября по прибытии в Перхушково, в 6 часах пути от Москвы, нам пришел приказ снова возвращаться назад и размещать госпиталь в Вязьме или Смоленске, так как большая армия оставила Москву. Маршевый батальон, тем не менее, продолжил свой путь к Москве. Мне же, несмотря на мое ходатайство об увольнении из госпиталя, так и не было суждено увидеть столицу русских царей.
В расстроенных чувствах я повернул на обратную дорогу. Дневные переходы были небольшие, но из-за множества дефиле очень утомительные. Около Можайска у нас была тревога из-за мужиков- казаков. Когда мы прибыли к монастырю вблизи от поля битвы
, размещавшаяся в нем команда только что отбила их нападение. Я был в арьергарде конвоя и застрял с несколькими телегами в узком месте; если бы они попытались на меня напасть, им по крайней мере удалось бы захватить наши телеги. На следующий день они убили французского курьера и одного егеря, которые пошли вперед, пока мы были еще в четверти часа от французской почтовой станции. От этой станции до Гжатска они все время следовали за нами, и офицеры или солдаты, удалявшиеся хотя бы на сто шагов от авангарда, платили жизнью за свою неосторожность.
