Гавайи буквально ошеломили ее. Она начала жить той жизнью, о которой дома не могла даже мечтать: забиралась на вершину самого высокого в мире вулкана, скакала на лошадях в мужском седле, как местные, что в цивилизованном мире считалось неслыханным нарушением приличий! Она селилась под одной крышей с туземцами, делала самостоятельные вылазки в глубь острова и наслаждалась всевозможными неожиданными поворотами беззаботной жизни. Она ничего не боялась: верхом ездила по острову без карт и схем, ночевала в соломенных хижинах, ела фрукты и местную кашу «пой», плавала и стирала белье в реках, сушила его на солнце и заявляла, что все это – самое лучшее в ее жизни. Перед сестрой Изабелла хвастала тем, как она научилась варить, штопать, стирать и распоряжаться деньгами, и тем, что умеет самостоятельно оседлать лошадь. «Начиная с этого момента ни один мужчина не скажет мне, что есть вещи, слишком сложные для меня!» – провозгласила она. Глядя в зеркало, Изабелла замечала перемены в своей внешности. Вместо измученной, болезненной сорокалетней старой девы перед ней стояла цветущая, загорелая, помолодевшая на десять лет женщина со сверкающим взглядом. Изабелла обрела настолько лучезарный облик, что некий солидный господин Уилсон даже предложил ей руку и сердце. (Она отказала.)
Изабелла писала: «Я делаю нечто такое, чего обычная женщина не может – живу жизнью, подходящей мужчине. Если у тебя есть готовая к отъезду, навьюченная лошадь, нет необходимости строить планы… Моей энергии хватит на что угодно, кроме погрязшего в условностях цивилизованного мира». Все же Изабелла не могла полностью отринуть цивилизованный мир: ждавшая у домашнего очага сестра Генни была той пуповиной, которая накрепко связывала с ним Изабеллу, и перерезать ее она не могла. Однажды, находясь в состоянии такого душевного помешательства, когда хочется обнять весь мир, она пригласила сестру на Гавайи: «Мы могли бы начать здесь новую жизнь!» Сестра восприняла приглашение всерьез и начала собираться в дорогу. И тут Изабелла отменила свое приглашение и отправила письмо, где долго перечисляла все дурные стороны жизни на Гавайях. Не может быть и речи, чтобы Генни приехала! Она должна остаться дома, иначе кому еще Изабелла будет писать письма!
В августе 1873 года ей все же пришлось покинуть Гавайи и поехать в Сан-Франциско, откуда Изабелла продолжила путь в сторону Скалистых гор в Колорадо. Там она арендовала лошадь и отправилась изучать местность. Ее давней мечтой было посетить известный своей природой Эстес-Парк. Владелец одного из гостевых домов попросил двух молодых мужчин захватить ее с собой. Поначалу те отнекивались – кому хочется брать на свою голову попутчицу? Но потом согласились в надежде, что женщина «хотя бы молода, хороша собой и не зануда». (Надежда испарилась, как только «мисс Бёрд явилась поутру одетая в шаровары и скачущая верхом, как ковбой».) Саму Изабеллу ничуть не интересовало, что о ней думают мужчины. Она бодрствовала всю ночь, беспокоясь лишь о том, сможет ли она за день проехать верхом сорок километров.
То путешествие изменило все. Перед ущельем на въезде в Эстес-Парк они заметили бревенчатую избушку, показавшуюся Изабелле каким-то гнездом дикого зверя. Крыша была затянута сохнувшими на солнце шкурами рыси и бобров. В углу висела туша оленя. Всюду валялись рога, старые подковы и остатки только что освежеванных животных. Двор охраняла презлющая собака. Из хижины вышел крупный мужчина, одетый в потертые штаны из оленьей кожи, с ножом на поясе и револьвером в нагрудном кармане. Этим шокирующим персонажем оказался Джим Наджент – человек, объявленный вне закона за зверские преступления, известный также под кличкой Роки-Маунтин Джим. Однако, несмотря на свою леденящую кровь репутацию, Маунтин Джим выделялся истинно мужской красотой (одной половиной лица, потому что другая была лишена глаза, потерянного в битве с медведем гризли). Мужчина оказался на редкость вежливым и образованным. Очевидное стало невероятным: Изабелла была им очарована, как и преступник ею.
Изначально она собиралась остаться в Эстес-Парке ненадолго. Но проходили недели и месяцы, а она все не уезжала. Изабелла поселилась на ферме мистера Эванса, они встречались с Джимом почти ежедневно: часами ездили верхом по горным дорогам, скакали наперегонки навстречу свежему ветру. Иногда Изабелла помогала по хозяйству, ни в чем не уступая мужчинам, а когда похолодало, она стала носить поверх костюма для скачек жилетку из медвежьей шкуры и приобрела мужской шерстяной свитер и рукавицы. С приходом зимы ей приходилось неделями сидеть под крышей вместе с пастухами («ближайшая женщина в сорока километрах»). Вскоре ртутный столбик опустился так низко, что в домике все замерзло: молоко, масло, хлеб, сироп, чернила, замерзали даже волосы после мытья. Изабелла ела и спала, как траппер, имела только один комплект нижнего белья, одну пару шерстяных носков, и все это она носила, не снимая, шесть недель подряд: «Я почти забыла, что женщины вообще существуют», или: «Как-то я проскакала одним махом восемьдесят километров и – ничего. Я десять месяцев прожила на свежем воздухе, не вылезая из седла».
Однажды Изабелла решила забраться на пик Маттерхорн, и Маунтин Джим вызвался ее сопровождать. Миссис Эванс испекла им хлеба на три дня, отрезала изрядный кусок мяса от висевшей на кухне бычьей туши, дала с собой чаю, сахару и масла. Они спали под открытым небом, положив под голову седло («уснуть не удалось, но ночь прошла быстро»). В какой-то момент, когда рядом никого не оказалось, Маунтин Джим неожиданно переменил свой грубоватый стиль обращения и заговорил с Изабеллой ласково. Подъем на гору оказался для Изабеллы почти непреодолимым. Тогда она поняла, что в костюме для верховой езды с Гавайев и в слишком больших сапогах мистера Эванса она не сумела как следует подготовиться к предстоящему испытанию, но и тут не сдалась. Сестре она писала: «Как жаль, что ты не можешь меня увидеть такой – естественной, свободной и готовой к любым испытаниям».
Шли месяцы, на ферме стали шушукаться о начавшемся романе… В состоянии душевного подъема Изабелла написала Генни о «мистере Надженте». Он блистательный компаньон, исполненный обаяния и веселья, прекрасно образован и имеет острый ум, с ним можно поговорить о чем угодно. Конечно, Маунтин Джим старательно поддерживал свой имидж «объявленного вне закона», и кое-кто считал, что это прозвище оправдывалось колоссальным масштабом его вранья. Так или иначе, под оболочкой грубого мужлана скрывались живой ум и заботливая натура. К тому же Джим оказался еще и очень начитанным. Никогда ранее Изабелла так открыто не писала о своих чувствах к мужчине. «Он необыкновенный! На вид он страшен, но сам он мягок и обходителен… Его низкий голос… его невероятно возвышенное поведение… Пять минут мне казалось, что любовь возможна, но я отбросила эту мысль, ибо для сорокалетней женщины это непростительное самомнение!»
Незадолго до ее отъезда Маунтин Джим раскрыл перед Изабеллой самые темные страницы своей жизни и признался, что полюбил ее с первой встречи. Изабелла была потрясена, она рыдала, но была непреклонна: при всем его очаровании она не могла не учесть его прошлого, переменчивый характер и тягу к выпивке. «Такого мужчину может полюбить какая угодно женщина, но ни одна женщина в здравом уме не выйдет за такого замуж… Мое сердце изнывает, когда я думаю о его мрачной, потерянной жизни, которую он разрушил своими руками. Он обворожителен, его нельзя не любить, но он ужасен… Я страшно тоскую по нему».
