Она опять молчит. А я вспоминаю газетные публикации того времени: «Певица Лайма Вайкуле не приехала на похороны своего отца, предпочтя звездную карьеру в Америке». О болезни в тех газетах не было ни слова. Но по времени всё совпадает. Спрашивать неловко, но спросить нужно. И я спрашиваю. Она отвечает медленно. Тщательно контролируя каждое слово. Видно, что ничего не отболело и не забылось, она всё помнит. Просто запрещает себе ненавидеть в ответ: «Как они могли писать? Что они знали об этом? Как меня могут судить люди, которые вообще не посвящены в этот вопрос? Это такая бестактность. Тогда я даже маме не говорила о том, какой мне поставлен диагноз. Никто не знал. Да, так случилось, что мой папа умер, когда у меня шло облучение. И я действительно не смогла приехать на его похороны. Хотя бы потому, что я физически не могла это сделать. Помню, как я звонила домой и говорила маме: «У меня сейчас запись, я не могу приехать». В горле комок. Не понимаю до сих пор, как я вообще сумела это произнести, но надо было продержаться. Потом положила трубку и, естественно, сразу же свалилась со своим горем и несчастьем». Тут я испугалась, что она заплачет. Но Вайкуле просто делает паузу: вдыхает и выдыхает. И продолжает рассказывать: она же мне обещала рассказать эту историю от начала до конца. «Да, я слышала, что на похоронах меня осуждали за то, что я не приехала. Эти люди говорили: «Ах, Лайма, ну, конечно, у нее на первом месте карьера!» А дело было вообще не в карьере, но разве это объяснишь тому, кто не хочет слышать?! Да и не хотелось тогда никому и ничего объяснять. Хотелось просто закрыться в своей скорлупе: я – отдельно, а все остальные, здоровые, – отдельно. Они там живут, радуются, сплетничают. А я тут одна со своим несчастьем. И говорить об этом я не могла ни с кем, а уж тем более с какими-то посторонними людьми, для которых выслушать твою историю – профессия. Хотя, если честно, врачи в Америке, в госпитале, предлагали психолога. Но я гордо отказалась: что это еще такое – психолог? Мы же советские, для нас психолог – это как унижение. Какие у нас были психологи? Так, подружки, что-то случится – и сядешь с подружкой всё перемалывать: дыр-дыр-дыр. Но рак – это не та история, которую можно обсудить за чашечкой кофе. Конечно, нужен был психолог, которого они предлагали. Просто я этого не понимала».
Это положено знать любому практикующему онкопсихологу. Это описано в учебниках: у рака нет друзей. Есть просто стадии принятия болезни. По идее, врач или онкопсихолог, помогающий врачу, должен разъяснить пациенту, когда и с чем ему придется столкнуться.
Вот как в традиционной онкопсихологии принято описывать пять стадий принятия смертельной болезни:
1. Отрицание. Больной не может поверить, что это действительно с ним случилось.
2. Гнев. Возмущение работой врачей, ненависть к здоровым людям.
3. Торги. Попытка заключить сделку с судьбой. Больные загадывают, допустим, что они поправятся, если монетка упадет орлом.
4. Депрессия. Отчаяние и ужас, потеря интереса к жизни.
5. Принятие. «Я прожил интересную и насыщенную жизнь. Если мне суждено принять смерть, я приму ее достойно и в срок».
Эти пять коротких пунктов на деле – длинный путь: пять ступеней, перешагивать через которые обыкновенному человеку, да еще и несущему на себе груз болезни, очень тяжело. Я почти не знаю или знаю очень мало людей, сумевших, миновав первые четыре ступени, сразу оказаться на пятой. И даже те, кого я знаю, возможно, тоже проходили через отрицание, гнев, торги с судьбой и депрессию, но я при этом не присутствовала, не была с ними знакома. Силой своего характера, силой воли или просто ввиду сложившихся обстоятельств наших нечастых встреч этот тяжелый путь мои друзья преодолели незаметно для меня. Но все признавались: нет такой силы воли и нет такого характера, что позволяют принять болезнь с возможным смертельным исходом запросто. Сам факт конечности жизни, окончательности не дается просто. Другое дело, что и профессиональная помощь, и поддержка, и участие близких, родных делают принятие болезни более естественным, менее разрушительным для личности, эмоционального состояния, душевного здоровья онкологического больного.
Я спрашиваю Лайму Вайкуле, сколько в итоге месяцев провела она в американской клинике, сколько секунд, минут, часов вырвала из ее жизни болезнь и сколько в итоге это стоило денег? Она улыбается. И, дотронувшись до руки, обрывает поток вопросов:
«Это слишком разные вопросы, Катя. На них нельзя ответить одним махом. Самое простое в этой истории – деньги. В это невозможно поверить, но мое спасение обошлось мне в двадцать пять долларов, которые я заплатила за страховку. А мое лечение стоило несколько сотен тысяч долларов: сработала страховка. Потребовалось совсем немного бюрократии: подтвердить, что мое состояние не позволяет мне уезжать, что лечение необходимо начать тотчас же, в Америке. Клиника такое подтверждение дала. И меня немедленно стали лечить. Это, конечно, везение. Потому что сегодня я понимаю, что без денег ты пропал. В этом смысле мне повезло. В остальном – не очень. Хотя опять же – как сказать. Стала бы я такой, какая я сейчас, если бы не болезнь? Думаю, нет.
Эта последняя ступень в понимании болезни делает человека предельно открытым, готовым к любви: ты ценишь маму, ты ценишь родных, ты ценишь каждую минуту, когда ты с ними. Выражение «душа открыта» – это даже не совсем точное выражение. Точнее сказать, ты выучиваешься жить не только для себя, ты понимаешь, что жить нужно для всех, а для себя уже на последнем месте. Вот та я, которая начала болеть, та, первая, любимая – «Я и только Я», – она осталась там, в палате госпиталя. Появилась другая я, которая вообще не видела себе места на свете, где нет всех остальных, любовь к которым и стала смыслом жизни. Появляется, правда, проблема времени: ты больше не умеешь что-то делать бегло, мимоходом. Становится важной каждая минута. И эта минута наполняется невероятным смыслом, когда ты держишь за руку кого-то бесконечно дорогого. И эта минута звенит от напряжения, когда по какой-то причине этого близкого и родного человека нет рядом: вы плохо поговорили или просто разъехались по делам и не получается дозвониться. А тебе кажется самым важным на свете именно сейчас услышать его родной голос».
Я хорошо понимаю, о чем она говорит. Со мной это было. И, как ни странно, это тоже связано с проектом #победитьрак.
9 ноября 2011 года. Онкоцентр на Каширском шоссе. Точнее даже, Научный центр Онкоцентра на Каширском шоссе, лаборатория комбинированной терапии опухолей. Готовлюсь к интервью с руководителем лаборатории, умнейшей и талантливейшей женщиной, доктором медицинских наук Еленой Трещалиной (о ее большой подвижнической и научной деятельности еще пойдет речь в этой книге). Елена Михайловна поит меня кофе, кормит мармеладом, между делом рассказывая захватывающую историю развития онкологической научной мысли в СССР, а затем и в России. Стены ее кабинета увешаны портретами учителей, выдающихся ученых-онкологов: Блохина, Ларионова, Преснова…
