Но уже поздно. Я не могу остановиться.
– Мы были заживо похоронены здесь, неужели ты не понимаешь? Мы задыхались. И ты воображаешь, будто можешь исправить это, сказав, что тебе жаль? Тебе плевать на то, что ты мог бы нам помочь, тебе плевать на… – Я заставляю себя замолчать, прежде чем продолжить, сказав: на меня. Слезы уже подступили к моим глазам, рыдания комом стоят у меня в горле, грозя вырваться наружу. – Как ты смеешь появляться после стольких лет и притворяться? Это ты играешь в выдуманные игры. Ты – ты сказал мне, что любишь меня. Но это не так. Ты не умел любить. – Я не собиралась этого говорить, но вот сказала. Слова, как вирус – никогда не знаешь, сколько бед они могут причинить, когда вырвутся наружу.
Оуэн уставился на меня, и я так зациклена на том, чтобы удержаться от слез, что не сразу понимаю, что он смотрит с жалостью.
– Я любил тебя, Миа.
Любил. Прошедшее время. То же самое, что больше не люблю.
Я выхожу из машины, не плача. И не говоря прощай, хотя именно это я и имею в виду.
МИА
Тогда
Я тогда училась в шестом классе и гуляла вместе с Оуэном, споря о том, приведет ли в конечном итоге искусственный интеллект к уничтожению человечества (он: да, и слава богу; я: нет, никогда), и отмахиваясь от гусениц, падавших с деревьев на дорогу, словно громадные мохнатые желуди – в тот год развелось великое множество гусениц, это было как-то связано с сокращением местной популяции летучих мышей – когда Оуэн внезапно замолчал на полуслове.
– О-о, – произнес он.
Я даже не успела сказать что случилось? К тому времени, когда я взглянула на него, он спокойно стоял, запрокинув голову и держа ладонь у носа, а сквозь его пальцы текла кровь, такая ярко-красная, что она была похожа на краску.
– Это нормально, – глухо сказал он. – Это случается то и дело.
Но я уже стаскивала с себя любимую толстовку – мне было все равно, что она моя любимая, все равно, что мать теперь убьет меня, я не думала ни о чем, кроме Оуэна и всей этой крови, о том, что на моих глазах из него вытекает столько крови – и о том, чтобы держать скомканную толстовку, прижимая ее к его лицу и говорить: «Все будет хорошо», хотя из нас двоих боялась только я, пока стояла и глядела, как моя толстовка покрывается похожими на бабочек пятнами.
Одри, Эшли и Эйва стояли, дрожа на внезапно подувшем ветру, и смотрели, как Грегория уходит в лес вместе с Фантомом. Им показалось, что в какой-то момент Фантом наклонился, чтобы шепнуть ей что-то на ухо. Затем они оба просто исчезли из виду…
Из «Пути в Лавлорн» Джорджии С. Уэллс
МИА
Наши дни
– С тобой что-то случилось? – спрашивает Бринн. Я собираюсь откопать мой старый список способов, посредством которых слова могут превратиться в ложь, и внести в него кое-какие поправки. И не даю себе труда ответить.
Внутри дома запах плесени, сырости и гниющего картона стал еще хуже. А может быть, дело просто в том, что все стало еще хуже. Я хватаю охапку вещей с пристенного столика, включая фотографию в рамке, на которой позирую в костюме Одетты после того, как наша балетная студия поставила «Лебединое озеро», и широко улыбаюсь, глядя в объектив фотокамеры – на мне тюлевая пачка, пуанты и сверкающая белая тиара – и, развернувшись, выхожу из дома и сваливаю все это в контейнер для мусора. Прощай. Еще одна охапка – почта, и резная фигурка петуха, и дюжина разрозненных ключей в корзинке и орхидея в глиняном горшке, каким-то чудом цветущая, несмотря на окружающий хаос, – и, подойдя к контейнеру, я швыряю все это в него, словно прибрежный рыбак, кидающий на берег пойманную в сети рыбу. Бринн нарушает молчание, только когда я хватаю пристенный столик.
– Ты уверена?.. – начинает было она, но тут же замолкает, когда я бросаю на нее сердитый взгляд. Нам с Бринн не следовало расходиться в разные стороны. Наверное, мы с ней – двое самых несчастливых и изломанных жизнью людей во всем Твин-Лейкс. А может быть, и во всем Вермонте.
Когда пристенный столик улетает в контейнер для мусора, он раскалывается. Две его гнутые ножки торчат из контейнера, словно он чугунный таракан, пытающийся выбраться на волю. Контейнер уже почти заполнен. И внезапно я осознаю, как же это все безнадежно: дом по-прежнему до отказа набит мусором. Как труп, распухший от газов. Даже отсюда мне видны Кучи, громоздящиеся выше подоконников окон первого этажа и почерневшие от грязи занавески. Я совсем не продвинулась в своих трудах. И из моих глаз наконец-то начинают течь слезы, сразу ручьями, и я стою и плачу перед дурацким контейнером для твердых отходов, зная, что за спиной у меня разрушается дом.
Не знаю, сколько времени я уже успела простоять там, рыдая, когда мне на глаза попадается полицейская машина – она медленно, словно высматривающая добычу акула, плывет по улице. И останавливается прямо в начале нашей дороги. Я отворачиваюсь, вытирая щеки и глаза, а вылезший из машины полицейский, длинноногий, как богомол, направляется прямиком ко мне.
– Привет, – говорит он, скаля в улыбке зубы и делая вид, будто не замечает, что я только что стояла в одиночестве на лужайке перед домом и рыдала. – Должно быть, вы Миа Фергюсон?
– Чем я могу вам помочь? – выдавливаю я, складывая руки на груди. Его лицо кажется мне знакомым, но я не могу понять почему.
– Я разыскиваю Бринн МакНэлли. Вы ее видели в последнее время?
Что еще она натворила? – едва не спрашиваю я. Но, к счастью, горло выбирает именно этот момент, чтобы запереть в себе мой голос.
Однако в следующую секунду наружу из входной двери вырывается Бринн – по своему обыкновению, вырывается таким образом, словно даже сам воздух являет собой преграду, – а может быть, это просто оттого, что ей надоело торчать в моем доме с его ужасным запахом. Полицейский произносит: «А», – с таким видом, будто только что решил математическую задачу.
Бринн останавливается как вкопанная.
– Что случилось? Кто вы такой?
– Добрый день, – говорит он. Я мысленно слышу шорох раздвигаемых занавесок в домах напротив и представляю себе пялящихся соседей, гадающих, что мы натворили теперь и не настигнет ли нас наконец заслуженная кара. – Я надеялся, мы сможем немного поболтать. Я офицер Мур. – Он делает паузу, словно эта фамилия должна все нам объяснить.
И она действительно все объясняет – Мур. Как у Хита Мура. Должно быть, до Бринн это доходит тогда же, когда и до меня. Она в ярости.
– Вы старший брат Хита Мура!
– Двоюродный брат, – поправляет ее он. Щеки у него пухлые, как у младенца, и, когда он улыбается, совершенно скрывают его глаза. – Извините, что беспокою вас, дамы, – говорит он, передвигая пояс с пистолетом повыше, словно мы в ковбойском фильме. – Я здесь по поводу пропавшего телефона.
* * *
В шестом классе на уроках истории мы проходили падение Рима. Мы внесли в таблицу все факторы, которые привели к разрушению одной из самых могущественных империй в истории человечества. Коррупция. Религиозные распри. Обжорство. Неэффективное управление. Но все это были лишь палочки, торчащие из детской вертушки, то есть из центрального факта: за сто лет то, что было супердержавой, превратилось в жалкое скопление городов-государств.
