– А кто тебе пишет, Крэйг?
– Учителя делают рассылку домашних заданий, пишут из школьных кружков, присылают объявления о благотворительных мероприятиях, в которых я должен участвовать, шлют приглашения на школьные соревнования по футболу, баскетболу, сквошу…
– То есть в основном это связано со школой.
– Все эти письма связаны с ней. Друзья мне всегда звонят, никто не пишет.
– А почему бы тебе просто не обращать внимания на эти письма?
– Я не могу!
– Почему?
– Потому что все эти люди обидятся!
– И что из этого?
– Ну я же потом не смогу вступить в клуб, не получу баллы, не буду участвовать ни в чем, не получу дополнительные баллы… Я провалюсь.
– В школе.
– Да, – говорю я и задумываюсь: да нет, не только в школе, после нее будет то же самое. – И в жизни, – добавляю я.
– Вот как, – тут уже задумывается она. – В жизни.
– Да.
– То есть провал в школе означает провал в жизни.
– Ну… я же просто учусь в школе! От меня не требуется большего. Я, конечно, знаю, что многие из знаменитостей в школе не блистали. Например, Джеймс Браун бросил учебу в пятом классе, чтобы выступать на эстраде, это достойно уважения… Но я так не смогу. Я способен только на что-то одно: все время буду работать в поте лица, чтобы только не отстать от коллег. Сейчас мне нужно справиться только со школой, а я даже этого не могу, потому что не могу добраться до электронной почты.
– Крэйг, ты говоришь о школе в общем, но ведь она включает многое: дополнительные занятия, спортивные секции, общественную работу, не говоря уже о домашних заданиях.
– Верно.
– Крэйг, ты волнуешься обо всем этом? Насколько сильно тебя это тревожит?
Я вспоминаю тот разговор с Бобби, когда мы обсуждали: медицинская ли проблема – тревожиться. С момента поступления в госпиталь мысли о необходимости проверки электронной почты всегда вертелись где-то на заднем плане, назойливо напоминая, что, когда я выйду отсюда, мне придется сидеть за компом по пять-шесть часов в день, чтобы нагнать пропущенное. И отвечать на эти письма я буду в том порядке, как они и пришли, потому что люди, написавшие раньше, и ответ должны получить раньше. И вот, пока я отвечаю на все накопившееся за эти дни, придет новая кипа неразобранных писем. Они столпятся и будут меня дразнить, говоря, что я в них нуждаюсь, хотя в реальности там только пара действительно интересных и важных для меня сообщений. Как раз они-то и останутся под конец, и, когда я до них дойду, будет слишком поздно для ответа. Единственное, что мне останется написать: «Прости, чувак, я не мог ответить на твое письмо. Нет, это не потому, что оно для меня неважно, просто я недееспособен».
– Крэйг?
– Очень сильно тревожит, – отвечаю я ей.
– Беспокойство о непроверенной почте и разговоры о провале… Ты говорил об этом и раньше. Это то, что тебя очень беспокоит.
– Знаю. И я потею, прямо сейчас.
– Потеешь?
– Ага. А ведь этого давно уже не бывало.
– Ты был далеко от Щупалец.
– Верно. Но теперь все. Я вернусь, и они тут же обовьются вокруг меня.
– Помнишь, я спрашивала, нашел ли ты тут Якорь?
– Да.
Она умолкает. У нее всегда так: она не задает вопрос напрямую, а как бы намекает на то, что могла бы спросить.
– Мне кажется, что да, – говорю я со вздохом.
– И что это?
– Можно я схожу и принесу кое-что?
– Конечно.
Я выхожу из кабинета и иду по коридору, где Бобби показывает отделение новенькому – чернокожему парню с неровными зубами, одетому в запачканный синий спортивный костюм.
– Это Крэйг, – говорит Бобби. – Он еще молод, но чувак что надо. Он хорошо рисует.
Я пожимаю руку новому знакомому, как бы подтверждая, что да, рисую.
– Человек, – говорит он.
– Это его так зовут, – поясняет Бобби, закатывая глаза.
– Твое имя тоже Человек, а не Крэйг, – на полном серьезе говорит новый чувак.
Я киваю, прерываю рукопожатие и иду дальше, в свою комнату. Я буквально ощущаю, что вырвался из лап монстра: чем меньше я думаю о докторе Минерве, непроверенной электронке и о том, что скоро я отсюда выйду и придется идти в Подготовительную академию, тем мне спокойнее. А еще мне спокойнее оттого, что я приближаюсь к своим дурацким рисункам с мозгокартами – тому единственному, в чем я силен.
Я прохожу мимо пытающегося уснуть Муктады, который таращится в пустоту, забираю с перегородки радиатора свои рисунки и несу их, нежно прижав к груди, обратно в кабинет, мимо Бобби и Человека, объясняющего, что его настоящее имя – Зеленый и что как раз зелени ему и не хватает.
– А мне тут даже нравится, – говорю я доктору Минерве.
– В этой комнате?
– Нет, тут, в больнице.
– Ну, когда поправишься, сможешь приходить сюда как волонтер.
– Я уже говорил об этом с Нилом. Думаю попробовать. Получу лишние баллы для школы!
– Ты только из-за этого хочешь быть волонтером, Крэйг?
– Нет, что вы… – мотаю я головой. – Я просто пошутил.
– Ах вот как, – говорит она, и ее лицо рассекает щедрая улыбка. – Ну, что ты там принес?
Я плюхаю кипу рисунков на стол. Их там штук двадцать. Ничего выдающегося, так, вариации на тему: поросенок с картой Сент-Луиса внутри, парочка, соединенная мостом, которую я нарисовал для Ноэль, несколько больших городов с пригородами.
– А, это твои работы, – говорит она, листая рисунки. Особенно удачные она отмечает одобрительным «ух ты!».
Вчера вечером я сложил их в стопку в особом порядке – не только для доктора Минервы, для кого угодно. Еще когда я их рисовал, было ясно, что мозгокарты должны быть показаны в определенной последовательности.
– Они восхитительны, Крэйг!
– Спасибо, – говорю я и сажусь. Я и не заметил, что мы оба еще на ногах.
– И ты начал их рисовать потому, что занимался этим в детстве, когда тебе было четыре года?
– Ну да. Я делал что-то подобное.
– И какие у тебя от этого занятия ощущения?
Я смотрю на стопку:
– Мне классно.
– Почему? – спрашивает она, наклонившись.
Тут мне надо подумать. Доктор Минерва дает мне время, и я без всякого стеснения сижу и раздумываю. Потом поворачиваю голову влево и, поглаживая рукой подбородок, говорю:
– Потому что я их рисую. Я их рисую, и они доделаны. Это почти как с мочеиспусканием, понимаете?
