Она встряхнула головой и печально улыбнулась. Насколько же он ее не понимал!
– Нет, господин Стефан, нет. Я не могу так поступить.
– Почему?! Почему?!..
– Я его жена…
– Ах! – вскинулся он.
– Я должна стать матерью его ребенка, – добавила она, – а кроме того, господин Стефан, я его люблю.
Он взглянул на нее с ненавистью и опустил голову.
До конца путешествия они больше не обменялись и словом на эту тему. Борович сидел мрачный, делая вид, что дремлет, Богна тоже не спала. В Варшаву прибыли к восьми. Она еще раз горячо поблагодарила Боровича и отправилась домой пешком.
Дверь открыл лакей, заспанный и полуодетый.
– Хозяин уже встал? – спросила Богна.
– День добрый, госпожа, как хорошо, что вы приехали, потому как мы тут уже…
– Мой муж еще спит?…
Слуга оглянулся бессильно.
– Где он? – испугалась Богна.
– Его арестовали, – выдавил он.
– Что?! – крикнула она.
В этот миг подошла Ендрусь и сразу расплакалась. Целовала Богне руки, повторяя:
– Моя бедная хозяйка, моя несчастная… моя бедная…
– Когда его арестовали?
– Вчера в полдень… Такое несчастье.
Перебивая друг друга, они принялись рассказывать. Богна уселась на стул и стискивала зубы, чтобы не разреветься при них, чтобы прийти в себя. А дело было так: пришли двое в гражданском и комиссар, посадили его в такси и уехали. Позволили хозяину собрать немного белья, но не разрешили ни звонить, ни писать. Хозяин очень злился, а сторож и лифтовый, которые вышли на улицу, слышали, как комиссар приказывал шоферу ехать в следственное управление.
– Оставьте меня одну, – тихо сказала Богна.
Несколько минут она сидела неподвижно, потом встала, без единой мысли прошла через всю квартиру и остановилась подле телефона.
– Нужно действовать, нужно действовать, – повторяла она вполголоса, словно заставляя себя сосредоточиться.
Арест еще не означал тюремного заключения. Не следовало терять надежды. Прежде всего, нужно поговорить с Яскульским. Да, она ведь для того и остановилась у телефона.
Соединилась с управлением фонда.
– Могу ли я поговорить с генеральным директором Яскульским?
– А кто его спрашивает?
– Это Богна Малиновская…
– Ах… я проверю, подождите, пожалуйста.
И только теперь ее поразило звучание собственной фамилии. Она чувствовала, как кровь приливает к лицу. Естественно, в фонде все знают.
«Боже, Боже… как же это страшно», – с этой мыслью она оперлась о стену. Голова кружилась.
К счастью, в этот момент она услышала голос Яскульского:
– Добрый день, госпожа Богна. Вы говорите из дома?
– Да. Я приехала…
– Знаю от Боровича. Через четверть часа я буду у вас.
– Вы очень добры. Я не хотела вас беспокоить. Может, я…
– Нет-нет, – перебил ее он. – Я бы предпочел подъехать.
– Хорошо, – опомнилась она. Появление ее в бюро могло скомпрометировать генерального.
– Сейчас я буду, – закончил Яскульский.
И правда, она не успела умыться, как он приехал. Выглядел потрясенным, долго целовал и пожимал ее руки. Потом начал рассказывать. Все было хуже, чем представил ей Борович. Оказалось, что во время ревизии кассы Эварист, желая, как видно, спастись, зачем-то предоставил расписки, которые, увы, оказались фальшивыми. Потому его арестовали. Но существует возможность исправить эту фатальную ошибку. Только необходимо тем персонам, чьи расписки оказались подделаны, уплатить полную сумму. Можно надеяться, что они согласятся заявить, будто уполномочили директора Малиновского расписаться от их имени, например, как приватные его знакомые. Он же, вместо того чтобы выписать документы на себя, поставил их фамилии. Не подделывал, просто ошибся.
– Я разговаривал с этими господами, и мне показалось, что они согласятся.
– Боже… Боже, – плакала Богна.
– Хуже всего то, что вся сумма – это почти семьдесят тысяч. Точнее, шестьдесят семь тысяч четыреста двадцать злотых. И их нужно выплатить самое большее за три дня. Естественно… если вы вообще захотите и сможете.
– И тогда… его освободят? – дрожащим голосом спросила Богна.
– Полагаю, что да. Лично я сделаю все, что в моих силах. Вы ведь знаете, что ради вас я готов на многое. Но я не думаю, что в нынешнем его положении моей помощи хватит. Нужно прежде всего получить согласие потерпевших и нажать на рычаги в министерстве внутренних дел. Если не ошибаюсь, у господина Малиновского были там серьезные связи.
Богна тоже рассчитывала на это, однако ее ожидала одна неприятность за другой. Те господа, с которыми дружил Эварист, или вообще не желали ее принимать, или разводили руками в знак своего бессилия. Наконец, поздно вечером благодаря вмешательству Сташека Карася она получила разрешение прокурора на десятиминутный разговор с Эваристом завтра утром. Но воспользоваться им не смогла – куда важнее было договориться с потерпевшими.
Эти разговоры, ожидание в прихожих, необходимость вставать перед людьми, обманутыми ее собственным мужем, были для Богны хуже пытки. На нее смотрели с подозрением и неприязнью, совершенно не сдерживаясь, бросали досадные слова. Однако в большинстве случаев соглашались довольно легко. Этим людям требовались деньги, и обещания немедленной выплаты хватало, чтобы заручиться их великодушием. Они не желали ждать, а процесс мог затянуться на несколько месяцев.
Все едва не разбилось о решимость и упорство одного из них, доктора Фальчинского. Тот принял Богну очень невежливо. Не только не подал ей руки, к чему она, впрочем, уже привыкла, но даже не указал ей на стул, хотя видел, что ей трудно стоять. Выслушав просьбу, он сказал:
– Я этого не сделаю. Мерзавцев надлежит наказывать. Я вообще удивляюсь вашей наглости: прийти к уважаемому человеку с такими предложениями. Он должен понести самое серьезное наказание. Слишком уж много мерзости развелось на свете. И я буду последним, кто приложит руку к тому, чтобы вытаскивать из клетки подобных пташек.
Плача, она снова принялась его просить, убеждать, что муж ее вовсе не плохой человек, просто оказался под дурным влиянием, что даже худшие преступники заслуживают капли милосердия, что он и так понес ужасное наказание…
– Прошу вас, – прервал ее доктор. – Я бы признал вашу правоту, если бы такие случаи были редкостью. Но нынче мир переживает просто эпидемию мошенничества, злоупотреблений, воровства и взяточничества в общественных местах. Раньше, когда общественное мнение зависело только от мужчин, в подобных случаях использовали исключительные средства и зло уничтожалось на корню. Нынче, когда в общественную жизнь вошли вы, женщины, вы с легкостью и без меры апеллируете к так называемой гуманности, потому что женщины довольно равнодушны к вопросам этики. И наступило ослабление моральных сил, а я к такому ослаблению не стану прилагать руки. Вы меня понимаете?
