— Да! — заорал кто-то снаружи. — Где она?
В зале снова зашептались. Судейские чинуши — все, как один, долговязые, в алых мантиях и белых париках с невообразимым количеством локонов — заерзали на своих скамьях. Заседание затягивалось, и это им не нравилось. Гуле мрачно смотрел на бумаги по делу, лежавшие перед ним.
— Государь изволил сообщить суду следующее. Принц Рекиген был одержим неизвестным духом, похожим на того, который терзал приснопамятного Мороженщика, — продолжал судья. — Он напал на ее высочество Алиту и с помощью злонамеренной магии нанес ей раны, несовместимые с жизнью. Милорд Лефевр, спасая принцессу, застрелил Рекигена и через туннель разрыв-камня перенес девушку в свой дом, желая спасти ее теми артефактами, которые имел в личном пользовании, и не допустить, чтобы дух, погубивший его высочество, переселился в принцессу.
Лефевр почувствовал, что у него в прямом смысле слова открылся рот от изумления. В зале и на улице воцарилась гробовая тишина. Судья поправил очки и вернулся к чтению.
— Ее высочество Алита умерла от ран, нанесенных одержимым супругом. Тело ее развеялось в прах под действием злонамеренной магии, — судья сглотнул, дотронулся до горла и продолжал: — Его величество Ахонсо властью и волей сузианского государя и владыки выносит по этому делу следующий приговор.
Угрюмо усмехнувшись, Лефевр подумал, что судьба наверняка заготовила для него очередную кривую гримасу. Например, государева преступника надо будет отдать на съедение львам. В самом деле, после такого поворота он готов был ожидать чего угодно.
— Признать обвиняемого Огюста-Эжена Лефевра виновным в убийстве его высочества Рекигена бин Альбоа. Признать обвиняемого невиновным в убийстве ее высочества Алиты Росса, баронессы Ковенской. С учетом того, что принц был одержим и вернулся в мир живых по воле сил, противных Господу нашему, особо отметить, что обвиняемый действовал в рамках инквизиционного протокола и уничтожал зло, как поклялся, принимая присягу.
Гуле вскинул голову и улыбнулся: лихо, весело, молодо. Надежда окрылила его.
— Его величество выносит следующее решение, — судья не выдержал, откашлялся в кулак: — Заменить смертную казнь на высылку к дальним рубежам Сузы сроком на год. На этот срок лишить обвиняемого всех чинов и званий и обязать вести жизнь смиренную и нищенскую с еженедельной исповедью и покаянием. Отправить…
Лефевр не мог вспомнить, что было потом. Вроде бы Гуле обнимал его, крича что-то радостное и насквозь нецензурное. Вроде бы кругом вопили и ликовали люди. Он не был уверен ни в чем, и почему-то это его радовало.
— Задумался, сын мой?
Встрепенувшись, Лефевр обнаружил, что и впрямь слишком глубоко погрузился в воспоминания. Служба закончилась, церковь опустела, и отец Витторио, маленький и энергичный, подошел к нему с томиком исповедных молитв.
— Да, отче, — признался он. — Задумался.
Отец Витторио улыбнулся. До положения в сан он прославился в качестве известного наемного убийцы, и если раньше на его клинке была выгравирована надпись «Каждый удар — смертелен», то сейчас он с прежним пылом и рвением нес кару еретикам в каждой проповеди. Каждое его слово, искреннее и горячее, было таким же смертельным для зла, как и удары, нанесенные им в мирской жизни.
— Присядем, — предложил он и, когда Лефевр послушно опустился на скамью, произнес: — Ты здесь уже полгода. Скоро срок ссылки истекает. Чем планируешь заниматься потом?
Лефевр неопределенно пожал плечами. Не то что бы он лишился привычки строить планы — просто ему действительно было все равно.
— Не знаю, — признался он. — Скорее всего, уеду из Сузы. Злонамеренные ведьмы и ведьмаки существуют не только здесь. А больше я ничего не умею, только охотиться на них.
Во взгляде отца Витторио мелькнуло нечто, похожее на уважение.
— Разумные мысли, — похвалил священник. — Ты слишком одиозная фигура для нашей бедной родины.
— О том и речь, — сдержанно улыбнулся Лефевр. Он прекрасно понимал, что именно планирует отец Витторио на его счет. Люди, умеющие профессионально управляться с оружием, всегда нужны в здешних краях бесконечной и бессмысленной мести.
— Как твоя тоска? — осведомился священник. Лефевр пожал плечами.
— Она неутолима.
Отец Витторио понимающе кивнул.
— Говорят, что если Господь отнимает у нас все, то взамен дарит надежду, — сказал он. — Уверен, ты уже слышал это раньше.
— Слышал.
— Иди, сын мой, — произнес священник. Он не утруждал долгими беседами ни Лефевра, ни себя. — Храни тебя Господь.
Обычно Лефевр проводил утро за уборкой храмового двора: несмотря на всю свою богобоязненность, местные жители не считали чем-то зазорным бросать под ноги огрызки, идя на службу, и сплевывать табак на плиты двора. Приведя двор в порядок, Лефевр отправлялся на паперть и сидел там до вечера, привычно открыв молитвослов на пятой странице. Отсюда, с белых плит храмового крыльца, согретых ласковым солнцем, было видно море, и Лефевр смотрел, как меняет цвет его таинственная глубина, как над соседними островами сгущаются тучи, а потом проливается дождь, и проступает радуга. За полгода это простое созерцание еще не успело ему надоесть. Вот и сейчас Лефевр настолько погрузился в свою незатейливую медитацию, что не услышал, как к нему обращаются. Только когда тонкая девичья рука опустилась на его плечо, он встрепенулся и обернулся.
— Добрый день, милорд, — Этель Куатто смотрела на Лефевра и улыбалась искренне и свободно. Никогда бы у нее не было такой улыбки, останься она в родительском доме. — А я вас зову, зову…
— Здравствуйте, Этель, — поднявшись со ступеней, Лефевр поклонился девушке и дотронулся до правого виска. — Как вас занесло в нашу даль?
Она очень изменилась. Если полгода назад это была хрупкая девочка, робкая и пугливая, словно дикое животное, то сейчас перед Лефевром стояла леди, которая нашла свое место в мире и твердо знает себе цену. Лефевр невольно обрадовался за нее.
— Я к вам, — радостно призналась Этель. — У меня закончился первый курс медицинского дела, еду к родителям и решила завернуть сюда. Как вы, Огюст-Эжен?
Лефевр взвесил на руке молитвослов и сказал:
— Усердно раскаиваюсь в содеянном.
Вздохнув, Этель поднялась на цыпочки и погладила его по плечу.
— Мне очень жаль, Огюст-Эжен. Мне действительно очень-очень жаль, — промолвила она и, запустив руку в недра своей кожаной сумки, вынула папку для бумаг. Выглядела папка весьма и весьма увесисто и солидно. — Давно пора вернуть это вам.
Лефевр непонимающе посмотрел на нее, и Этель снисходительно объяснила:
— Деньги ваши. Недвижимое и движимое имущество. Вы что, забыли?
Он усмехнулся и признался:
— А ведь и верно, Этель. Забыл.
