Да просто сдались… Это произошло в два часа пополудни на зюйд-ост от острова Каминосима, милях в пятидесяти от него. Нас настигли три эспинца и легкий крейсер – и не боясь нашего главного калибра, принялись палить в нашу сторону. Неприятельские снаряды падали возле нас, то недолет, то перелет – нас явно пытались взять в “вилку”. На мостике “Сисоя Великого” все всполошились. Затем неприятель передал флажный сигнал – сдаться. Кавторанг Озеров, даже не обсуждая, приказал застопорить машину, а потом скомандовал:
– Кормовой флаг спустить! Сдаемся, господа!
Механик, поручик Горяев и боцманмат Олещук бросились на ют, и Андреевский флаг был спущен, как тряпка, а вместо него на фок-мачте взвился белый флаг… Флага такого на корабле не было, и на клотик подняли скатерть из кают-компании. Мичман Борщевский побежал в кочегарку жечь шифровальные книги, карты и секретные документы. А младший ревизор с “Дмитрия Донского” Бурнашев – как и я, принятый на борт со своего погибшего корабля, – с веселой ухмылкой и одновременно слезами на глазах принялся раздавать окружающим матросам деньги из спасенной им корабельной казны.
– Берите, братцы! – приговаривал он. – Все равно супостат возьмет как трофей, а вас, может, обыскивать не будут…
А спустя некоторое время к нашему накренившемуся броненосцу пристала шлюпка с крейсера. Японские матросы деловито подняли на мачте знамя с красным кругом. А японский офицер, как я понял по погонам “сеса-кайса”
[30], объявил нам на хорошем английском языке:
– Отныне, уважаемые росскэ, командир здесь – я! Кто будет не повиноваться, будет не уважаемый пленник, а уважаемый покойник!
Так обыденно я и мы все попали в плен… Как будто у стада сменился пастух.
Помню, перед самым отплытием нашей эскадры из Кронштадта был торжественный банкет для всех офицеров… Там собралась самая блестящая публика – жены и родственники офицеров и адмиралов, подрядчики и инженеры, готовившие выход нашего флота, священники – святые отцы навезли много икон.
Проводы были торжественные. Все желали нам удачи и побыстрее победить “островных косоносых макак”. И вдруг встал командир броненосца “Александр III”, капитан первого ранга Бухвостов, черный, как туча, и сказал: “Вы желаете нам победы. Что говорить, мы ее и сами горячо желаем. Но победы не будет, если только не свершится чудо!.. Нас разобьют японцы: у них и флот больше, и моряки они природные – сколько веков живут морем. Одно обещаю вам, господа, и России: мы все умрем, но не сдадимся…” Ему теперь все равно, он, что называется, “не имет сраму”. А нам, кто остался жив и пережил плен и спуск флага, жить и дальше с чувством бесчестья и клеймом неудачников…»
Дальше шесть почти пустых страниц, на которых были то тут, то там разбросаны лишь зачеркнутые слова и фразы – видимо, покойный начинал и бросал, не зная, что еще сказать? От них на Ростовцева вдруг повеяло глубокой горечью проигравшего и опозоренного солдата.
Ага-а это уже после возвращения из плена…
«За время стоянки я смотрел из окна.
Сплошная толпа озверевших мужиков в папахах и шинелях. Много пьяных.
Одеяния самые фантастические – солдата от мастерового не отличишь. Много одетых как оборванцы военных – то ли запасные, то ли дезертиры.
Кое-где следы пожаров. Люди бледные от страха…
Попутчик – железнодорожный чиновник двенадцатого класса рассказывал про грандиозный “пьяный бунт” с убийствами офицеров, погромами и многодневным безвластием, что произошел во Владивостоке.
Наутро мы приехали в Читу. Здесь настроение солдатни было еще более бунтовщическое.
Они с грозно-выжидающим видом подходили к офицерам, стараясь вызвать их на столкновение.
Чести никто не отдавал; если же кто и отдавал, то, вызывающе посмеиваясь, – левою рукой.
Рассказывали, что чуть не ежедневно находят на улицах подстреленных офицеров. А если офицер спрашивал, что происходит, в ответ получал удар кулаком в лицо. Или хамский ответ вроде: “Это вашего высокоподбородия не кусается!” Быдло! Ненавижу! Все это стадо… Из-за них-то в конце концов войну и проиграли макакам!»
Вот отчего озлобился покойник, оттого и стал зверствовать, вернувшись домой, в Россию… Юрий зло нахмурился… Он понимал, как можно ненавидеть человека. Как можно нелюбить классы или сословия – сам не шибко уважал, к примеру, российскую знать и купцов – через одного – выжиг и обманщиков. Но как можно возненавидеть народ, который к тому же обязан защищать по долгу службы и присяги? Нежто ж мобилизованные рекруты из сирых деревень и мастеровые из рабочих казарм в матросской форме виноваты, что адмиралы и генералы не знали про японские «шимозы» и бессмысленно бросали полки и корабли на превосходящие силы?
– Да уж! – покачал головой стряпчий. – Сидит в душе этакая гнилая интеллигентщина – как бы пожалеть, оправдать и посочувствовать… Та самая, что заставляла людей его сословия жениться на проститутках, чтобы их «спасти», и называть каторжан-душегубов «несчастненькими».
Вздохнув, он бросил взгляд на иллюминатор, за которым уже сгущалась тьма. И вдруг странная картинка возникла перед внутренним взором, тревогой кольнув душу. Он отчего-то представил, как сейчас там, в ночном море, следом за «Титаником» без единого огня идет придуманный мертвым бароном корабль-убийца, за мирным обликом прячущий снаряженные минные аппараты, готовясь в упор разрядить их в беззащитный лайнер и скрыться в ночи…
Чтобы отогнать нелепые мысли о пиратах с самодвижущими минами, он пролистал сразу полсотни страниц, тем более этот по-немецки занудный и по-русски беспорядочный дневник начал уже надоедать. Дальше пошли рассказы о службе после плена – скупые и невнятные.
«…Вилькицкий выслушал меня и махнул рукой.
– Отто Отович, голубчик! Вы думаете этим соблазнить наших толстосумов? Я вам расскажу кое-что. Ко мне тут пожаловала депутация сибирских купцов, чтоб я им помог организовать мореплавание от Архангельска до Оби и Енисея. Не хотят, шельмы, платить повышенные железнодорожные тарифы на хлеб и масло. Я им, помня смету, составленную еще адмиралом Макаровым, сказал, что для разведки маршрута нужно три года и шесть кораблей во фрахт, что дает нам миллион сто золотом для ровного счета. Это не считая угольных станций и метеорологических постов. Видели бы вы их рожи! А потом ко мне в коридорчике секретарь Мамонтова подваливает да и говорит: денег нету, но если бы вы посодействовали с казенной экспедицией, то купечество вам бы тысяч сто нашли за посильные труды! Нет, не из нашей соломы да лепить хоромы!»
Через семь дней – новая запись уже другого содержания, лаконичная и заставившая Ростовцева выругаться шепотом.
«Встретился с секретарем его степенства Мамонтова в “Даноне”. Я обещал помочь, ссылаясь на свое будто бы хорошее знакомство с адмиралом Эссеном. Сошлись на пятнадцати тысячах ассигнациями. Мои изыскания требуют средств, а купчики могут ждать результатов еще лет сто…»
