Будто испуганные внезапной мыслью, замерли в воздухе обрывки паутинок. Еще немного – и они свяжутся в одну-единственную нить, что так ему необходима. Нить Ариадны.
* * *
Пустилье нашел начальство в постели, полуодетым, открытая на середине книга домиком прикрывала лицо от утреннего света.
– Бриак! – потряс он за плечо майора. – Бриак! Предпочел лично вручить…
И он протянул сонному Этьену запечатанный сургучом конверт. Де Бриак сломал печать, быстро пробежал глазами писанные изысканнейшей каллиграфией строчки.
– Мы выступаем? – не дождавшись, чтобы майор поднял голову от письма, озвучил доктор свою догадку.
Де Бриак кивнул, отшвырнул в сторону одеяло, прошел за ширму, где стоял кувшин для умывания.
– Полейте, доктор!
Пустилье послушно полил начальству на руки, и тот, отфыркиваясь, поплескал в лицо водой, наскоро обтерся полотенцем, провел пятерней по влажным темным волосам, блеснул глазами.
– Вы должны прикрыть меня, доктор.
– Полагаю, вы заболели?
– Тяжко, но не смертельно.
– Этьен, не мне говорить вам то, что вы и сами отлично знаете… Вы рискуете.
Де Бриак опустил глаза: насколько проще было бы поделиться с доктором своими ночными открытиями. Но если подозрения его верны, то как довериться даже добряку Пустилье и тем самым вновь подвести княжну?
– Я оставлю с собой в арьергарде с десяток людей. И постараюсь как можно скорее к вам присоединиться, – только и сказал он.
Они помолчали.
Де Бриак застегнул на все пуговицы ментик, поднял глаза на доктора:
– Я втравил ее в эту историю. И не уйду отсюда, пока не найду. Либо ее самою, либо ее убийцу.
Пустилье кивнул, протянул майору свой кожаный блокнот с записями.
– Будьте осторожны, друг мой, – вздохнул он. – Будьте очень осторожны. И помните: у вас сутки. Самое большее – двое. Дальше я прикрывать вас не смогу.
Они пожали друг другу руки, де Бриак развернулся, взялся за ручку двери.
– Вам приходилось бывать в Лувре, Пустилье?
[59] – И, не дождавшись ответа, добавил: – Не правда ли, моя княжна похожа на одну из тех рыжих мадонн, что так любят рисовать фламандцы?
* * *
Завтрак Липецких проходил в молчании – свежий калач не лез в горло, лучший китайский чай не имел вкуса. Отъезд и связанные с ним приготовления – все было забыто. Все замерло в начале этого бесконечно тягучего июльского дня, ничто не имело более смысла и продолжения… Утром князь объявил супруге о плане присоединиться в поисках Авдотьи к поручику, и княгиня слабым голосом приказала Марфе собрать барину в дорогу еды, а сама тайно ждала всегдашнюю мигрень в надежде, что боль, от которой темнеет в глазах, спасет от той, что снедает изнутри. Ночью ее сиятельству снились погибшие еще во младенчестве дети, числом пять: три девочки и два мальчика. «Не сберегла ты нас», – плакали они и отворачивались от княгини, когда та в мольбе протягивала к ним руки. Никого не сберегла. Потому что не любила… Вспомнилось, как выговаривала княжне за легкую сутулость и за слишком живой нрав, с грустью признаваясь соседке Щербицкой, что дочь не так хороша собой, как требовалось для ее амбициозных матримониальных планов. Дура она, дура! Как могла она так обижать своего ребенка?! Слезы княгини капали в чашку, муж накрыл ее руку своей:
– Ну, будет, будет, княгинюшка. Чай, пока не хороним.
Под обеспокоенным взглядом жены – как-то проведет весь день в седле? – князь поднялся, покряхтывая, со стула, но тут дверь распахнулась, и Кондратий с важностью объявил, что «их хранцузские благородия» просят принять.
На пороге стоял де Бриак. Княгиня смутилась, слишком хорошо помня их последнюю беседу, отвела заплаканные глаза. Князь же поприветствовал гостя, поблагодарив за хлопоты по розыску пропавшей дочери. Он сам, сказал Сергей Алексеевич, отправляется на поиски. Повисла пауза: на поиски князь отправлялся не с де Бриаком. Его же просил в качестве последнего одолжения приглядеть со своими людьми за домом и за оставшимися в нем членами семьи.
Де Бриак кивнул – князь может на него положиться. Пусть полк его и выступает, сам майор вместе с десятком людей останется злоупотреблять гостеприимством семьи Липецких еще пару дней. В столовой вновь стало тихо – ангел пролетел. Всем троим было ясно, отчего, несмотря на прямой приказ императора, остается в доме командующий дивизиона, более того – почему хозяин дома считает возможным оставить на его попечение супругу с младшим сыном.
Княгиня смотрела в стол, на шитую гладью скатерть. Де Бриак – на наборные плашки орехового паркета. Липецкий, кашлянув, поцеловал супругу в лоб.
– Что ж, мне пора собираться.
Де Бриак поднял глаза.
– Если позволите, князь, я бы хотел задать вам один вопрос.
Князь склонил голову.
– Тогда прошу, майор, в мой кабинет.
– Успеется, – раздался голос княгини. – Дозволь, мон шер, сперва напоить гостя чаем.
Князь, ежели и был удивлен, виду не подал, а, кивнув де Бриаку – жду! – и мельком огладив плечо супруги, вышел. Они остались вдвоем.
– Вот вы и сделались защитником семьи, майор. – Княгиня подставила гарднеровскую чашку, золотые вьюнки по белому полю, под кран самовара. – Не откажитесь от чая. Русская привычка. Вряд ли вам сервируют китайский на ваших-то бивуаках.
Де Бриак сел, осторожно принял из рук Александры Гавриловны хрупкий фарфор. От чая шел легкий пар, растворяясь в счастливом, полном утреннего солнца воздухе.
– А мне вот, – жалко улыбнулась ему княгиня, – и вода в рот не идет. – И добавила через вздох: – Не держите зла, майор. Когда-нибудь и вы узнаете: родителям свойственно винить иных в собственных ошибках в воспитании.
– Вам не за что просить у меня прощения. – Де Бриак отставил чашку и встал, чувствуя, как лицо заливает краска стыда. – Вы были правы. Все происшедшее – исключительно моя вина.
Княгиня горько усмехнулась, похлопала унизанной кольцами рукой по спинке стула – садитесь.
– Будет вам, майор. Характер моей дочери всегда отличался независимостью. Выбросьте из головы, ежели вам кажется, что вы имели на нее какое-то влияние. – Она вздохнула. – Что ж, теперь, когда мы оба покаялись, пейте, пейте чай.
Она совсем по-родственному огладила его по руке, и де Бриак понял: как и в истории с партизанами Потасова, здесь, за дымящейся чашкой чая, тоже было заключено перемирие. И как бы хотелось ему, чтобы эта женщина, великодушная даже в своем горе, оставалась ему другом… Но он знал: стоит на горизонте появиться княжне – живой и здоровой, и хрупкому миру придет конец.
