Дальше стало только хуже. Лизетт знала, что Макс что-то замыслил. Он не упоминал о случившейся между ними размолвке, однако все время касался ее. Поначалу она думала, что это случайности – то, как его обтянутая сапогом икра столкнулась с ее на повороте, как его локоть скользнул по ее бедру, когда он наклонился, чтобы достать что-то из своей сумки, стоявшей под ее сиденьем.
Однако карета не была настолько тесной; причин касаться ее у Макса не было. Потому, когда в середине дня они вышли из нее, остановившись у трактира, чтобы пообедать, и Макс, помогая ей выйти наружу, не сразу ее отпустил, Лизетт поняла, в чем его замысел. Хитрый дьявол искусно ее соблазнял. Он хотел, чтобы она понесла ребенка и была вынуждена выйти за него замуж на его условиях.
Очень хорошо. Он будет сражаться по-своему, а она – по-своему.
Потому, как только они забрались обратно в карету, Лизетт достала принадлежности для вышивки, которые взяла с собой, однако которые ей так и не представился шанс пустить в ход, и начала вышивать наволочку. И в следующий раз, когда он «случайно» коснулся ее колена своим, она случайно уколола Макса иглой.
– Ох! – вскрикнул он, сердито глядя на нее и потирая колено. – Это еще за что?
Посмотрев на него невинными глазами, она вернулась к своей работе.
– Не понимаю, о чем ты. Здесь так тесно, что люди волей-неволей друг с другом сталкиваются.
Макс окинул ее полным подозрения взглядом. Несколько мгновений он угрюмо молчал, а затем спросил:
– Ты часто это делаешь?
– Что? Колю иголкой сварливых герцогов? – сострила она.
– Вышиваешь. Я заметил множество вышивки и в твоей комнате, и у Мэнтона, и на твоей одежде. Ты сделала всю ее сама?
Его наблюдательность удивила Лизетт.
– На самом деле да.
Он скрестил руки на груди.
– Это кажется слишком домашним для особы, желающей быть сыщицей.
– В детстве у меня была куча свободного времени. А ребенком я была беспокойным, – объяснила она. – Потому всякий раз, когда я начинала буйствовать, маман усаживала меня с иголкой, тканью и лентой и учила вышивать.
– И помогало?
– Мне – да. Это успокаивало мой неистовый норов. – Прекратив вышивать, она посмотрела в окно, вспоминая. – Мне нравились такие моменты с маман. Она научилась этому от своей матери, которой я не знала. Маман рассказывала мне истории о моей французской семье. И в конце концов я стала вышивать для удовольствия. Я до сих пор так делаю; это успокаивает меня, когда я возбуждена.
А рядом с ним девушка однозначно была возбуждена.
Заставив себя выбросить эту мысль из головы, она показала то, над чем работала.
– Конечно, темы моей вышивки не совсем… типичные.
Увидев вышитый серебряной тесьмой рисунок кинжала, который папá привез ей из одного из путешествий, Макс рассмеялся.
– Только ты могла объединить что-то настолько домашнее, как вышивка, с жаждой приключений.
Улыбнувшись, Лизетт вернулась к работе.
Через мгновение Макс заговорил вновь:
– Моя мать тоже вышивала.
Девушке вспомнились слова, произнесенные им несколько дней назад.
– Это она вышила платок, который, как ты сказал, ни с чем нельзя спутать.
– По правде говоря, да.
Не желая на него давить, Лизетт склонилась над своей работой.
Какое-то мгновение Макс на нее смотрел, а затем сказал:
– Особенным платок делает то, что лежит между вышивкой и тканью.
Распахнув сюртук, он показал ей скрытый карман за лацканом, а затем достал из него льняной платок цвета слоновой кости, которого Лизетт до этого не видела.
Макс посмотрел на него, и черты его лица словно бы стали мягче. Затем он отдал платок Лизетт.
Подвинувшись к окну, девушка стала осматривать его в солнечном свете. Поначалу он ей показался просто очень прихотливым платком с вышитым разноцветными нитками навершием герцогского герба. Среди ниток виднелись даже золотые и серебряные. Однако, памятуя о его словах, она заметила, что вплетенные в вышивку куски материи не были кремовым льном. Это был белый хлопок или, возможно, кисея.
Когда Лизетт взглянула на него в замешательстве, Макс произнес:
– Моя мать взяла кусочки ткани от наших крестильных рубашек и вшила их нам в платки, а затем сделала сверху вышивку. Не зная, такого и не заметишь. Бонно бы точно не заметил, когда я показал его ему много лет назад всего на несколько мгновений.
– Зачем ты ему его тогда показал?
Взяв у нее платок, Макс посмотрел на него.
– Мальчишкой я относился к нему менее сентиментально, нося его в том же кармане, что и обычный носовой платок. Но я всегда доставал из кармана не тот платок, который было нужно. Так твой брат его и увидел, а я почувствовал, что должен объяснить, почему у меня два платка – обычный и вышитый. Разумеется, о кусочках ткани от крестильной рубашки я ему не сказал. – Он взглянул ей прямо в глаза. – Об этом я не рассказывал никому, кроме тебя.
Подобное доверие глубоко тронуло Лизетт.
– Я не скажу об этом ни одной живой душе.
Кивнув, Макс бережно убрал платок обратно в свой тайный карман.
– Очень тонкая работа. Должно быть, твоя мать мастерски обращалась с иглой.
– Она действительно проводила за вышиванием немало времени. Пока отец не… заболел. После этого почти все ее время уходило на заботу о нем.
– Сколько тебе тогда было? – спросила Лизетт.
– Двадцать один. Я только стал совершеннолетним.
– Расскажи мне об этом, – произнесла девушка тихо.
Увидев, как Макс напрягся, она приготовилась к тому, что он укроется в своей собственной тюрьме. Однако затем Макс начал говорить. И с каждым произнесенным им словом ее сердце разбивалось все сильнее.
К тому моменту, когда они добрались до окрестностей Кале, девушка начала понимать, почему он так боялся подпускать людей близко к себе. Возможно, она сама бы стала такой, если бы ей пришлось смотреть, как ее отец забывает ее имя, бросается дикими обвинениями в адрес ее матери и приходит в неконтролируемое бешенство, охваченный бредовой идеей, что его пытаются убить. Но хуже всего были рассказы о том, как Максу приходилось удерживать отца силой, чтобы он не причинил вреда матери или самому себе. От них Лизетт просто хотелось рыдать.
Было очевидно, что он рассказывает ей это для того, чтобы убедить ее в правильности своих взглядов на брак. Однако Лизетт его слова лишь больше укрепили в решимости никогда не оставлять его на попечение безразличных слуг и докторов.
В Кале они въехали уже после заката. Трактиры были забиты пассажирами, направлявшимися в Англию, и им пришлось обойти три гостиницы, прежде чем они смогли найти свободную комнату.
