Мы пытались выступать так часто, как только было возможно. При этом старались изо всех сил и чутко следили за реакцией зала. Ведь мы желали покорить публику. Сначала люди приходили на наши концерты только потому, что привыкли в субботний вечер посещать ближайший Дом культуры. Их не интересовало, какая группа там играла. Большинство просто хотели танцевать, пить шнапс и обжиматься в темноте зала. Это и сейчас не звучит для меня уничижительно. Именно в таких домах культуры нам довелось дать лучшие наши концерты.
Тогда, во времена больших политических перемен, люди радовались тому, что наконец-то могут слушать новую музыку. Не ту, что звучала в ГДР. И, конечно, некоторые из них приходили потому, что мы пели кое-что из репертуара Feeling В, а на наших плакатах красовались названия Die Firma и Inchtabokatables. Эти группы на востоке страны были довольно популярны, особенно среди молодежи. Поэтому мы старались играть в тех клубах, в которых хоть кто-то из нас выступал в составе Feeling В, Die Firma или Inchtabokatables. Нас узнавали.
Наш администратор, бывший продюсер Feeling В, знал большинство организаторов концертов лично. И у него получалось периодически устраивать наши выступления. Так, постепенно, мы привыкли появляться перед людьми составом Rammstein. И, хотя у каждого из нас за плечами был немалый концертный опыт, нас всегда охватывало дикое волнение. Это было чувство, которое я когда-то переживал в первых своих панк-группах.
Вероятно, сложнее всего было Тиллю: он не мог спрятаться за инструментом. К счастью, он превосходно владел собой и мастерством вокала. А чтобы никто не мог увидеть его волнения, он прятал глаза за сварочными очками и смотрел в зал сквозь узкие щели. Никто не посмел сказать ему, что в этих очках он напоминает большого насекомого. Поэтому он надевал их на каждом выступлении. И, скорее всего, вряд ли избавился бы от них, даже если бы и узнал, что выглядит нелепо. Очки действительно защищали его. По крайней мере, так было вначале. В какой-то момент он их потерял. Это неудивительно. После концерта нам, обычно вдрызг пьяным, было недосуг думать о каких-то там шмотках, и поэтому мы всегда оставляли что-то в костюмерных. В 1993 году я купил за баснословные 50 долларов красивую шляпу и потерял ее в Таллахасси
[33]. Это расстроило меня: как раз в тот день дождь шел так сильно, что вода бежала прямо за воротник. Подобрать хороший головной убор сложно. Как-то я нашел в парке перуанскую вязаную шапочку с двумя накладными косами. Она была очень удобна, потому что, когда становилось холодно, я мог завязывать в узел эти две косы под подбородком. Моих ребят эта шапочка сильно раздражала, и однажды перед концертом она под их громкий хохот вылетела из окна костюмерной.
После выступлений кто-то из нас обычно пропадал. Причем лично я частенько являлся тем, кого надо было искать. На концерте многое может расстроить. Например, бесчинствующие скинхеды в зале или западающая клавиша на синтезаторе. В таких случаях я психовал и, отыграв, отправлялся домой, как бы далеко мой дом ни находился. Понятия не имею, откуда у меня эта тяга к детским упрямым выходкам… После завершения одного концертного тура я побежал на вокзал, потому что водитель нашего автобуса сказал мне какую-то дурь. Тогда администратор вскочил в такси и ехал рядом со мной, уговаривая вернуться. Но я был слишком горд и глуп, чтобы пойти на уступки. Когда же прибыл на вокзал, он еще не работал, и мне пришлось топтаться на улице с бездомными, пока нас не пустили в здание. Я слушал бесконечные истории бомжей и с напряжением следил за тем, чтобы они до меня не дотрагивались. В другой раз я заночевал у одного своего фаната, чтобы утром автостопом уехать в Берлин. Свои вещи оставил в свободной комнате и уснул. Что уж мой приятель делал, пока я спал, не знаю. Только на следующий день на моем новеньком коричневом костюме обнаружились живописные разводы горчицы и пива. А однажды в Дрездене ночью я сел в поезд пьяным и уехал. Но пока сидел в вагоне, постепенно отрезвел и, мучаясь похмельем, горько раскаивался в том, что не остался с группой. В принципе, о своих побегах я сожалел всякий раз.
В самом начале истории нашей группы, когда нам доводилось выступать в Западной Германии, казалось, что мы штурмуем заграницу. Нас распирало от гордости. Хотя на концерты почти никто не приходил: на Западе мы были совсем неизвестны. В Гамбурге, например, нам аплодировали восемь зрителей. Но мы желали побеждать, и это заставляло нас не опускать руки. Может быть, поэтому после первых успехов в Германии мы с большой охотой принимали предложения выступать в других странах: привыкли завоевывать незнакомую публику.
В пору юности Rammstein поездки на концерты были наполнены для нас чистейшей радостью. Утром мы садились в какую-нибудь машину, кидали в нее наши немногочисленные пожитки и отправлялись в путь. У меня не было даже чемодана для сэмплера, поэтому я ставил его в автобусе ребром, между передних сидений. Мы побывали на всех автостоянках Восточной Германии. В 90-х годах закуски и сладости в тамошних кафе были невероятно плохими и, кроме того, абсурдно дорогими. Мы находили это возмутительным и, конечно, не собирались платить за них. Но кушать хотелось. Поэтому на автостоянках и заправках мы крали печенье и шоколад, бутылки со шнапсом, а в придачу – солнцезащитные очки, газеты, обувь и даже канистры для бензина!
Вообще, мы любили приключения, если этим словом можно назвать занятие воровством. Мы не могли себе купить дорогие западные музыкальные инструменты. Поэтому тайком тащили их из крупного берлинского магазина самообслуживания. В Шверине нам удалось украсть больше, потому что там персонал был менее бдительным. В магазинах я подолгу стоял перед инструментами и ждал, пока продавец-консультант, наблюдающий за посетителями, не начнет кому-то из них что-то разъяснять. Потом тащил, что нужно. Тилль же поступал проще. Он просто брал инструменты, в которых мы нуждались, под мышку и бежал к ожидающему нас автобусу. В то время из магазинов на Востоке нами было украдено немало полезных вещей! Позже там стали работать секьюрити, и, как говорится, лавочка закрылась. Я до сих пор вспоминаю о наших «приключениях» с удовольствием.
В то время мы были авантюристами буквально во всем. Особенно во время выступлений. Мы любили исполнять новые песни, которые еще как следует не разучили. И, если забывали очередной куплет, маскировали незнание текста изощренными риффами. А одно время меня на сцене в начале концерта запирали в огромной деревянной клетке. При этом объявляли, что я настолько опасен, что меня можно держать только за решеткой. Сейчас в это уже никто бы не поверил. Для усиления впечатлений зрителей ящик накрывали бумагой и поджигали ее. Картина получалась замечательная, в зале прилично воняло дымом. Бумага горела на сцене долго и сползала с моей клетки. Тогда взглядам зрителей открывался я, весь такой несчастный. При этом иногда загорался занавес. Исполнялась первая песня, и после нее Тилль надевал противогаз. Но не потому, что нечем было дышать: просто он у нас имелся.
Тогда уже возникали споры о нашей сценической одежде. До поры каждый натягивал на себя то, что сумел отыскать. Но, в сущности, мы стремились к единому облику – мрачноватому, брутальному. Наши одеяния должны были говорить зрителю, что мы принадлежим к одной группе, что мы вместе. Тогда в моду вошли ребристые рифленые майки, которые я ненавидел с детства. Их любили носить злые дворники и старики. А отец заставлял меня надевать эту дрянь. Я дал себе клятву: когда вырасту, никогда не буду ходить в такой одежде! Но – никогда не говори «никогда»! Группа решила выходить на сцену именно в белых рифленых майках! Перед началом концерта мне пришлось натягивать на себя отвратительную тряпку. Правда, пребывал я в ней только во время исполнения первой песни, а потом уже красовался с голым торсом. Мы все делали так, и это хорошо смотрелось.
