Теперь гитаристы в рок-группах устанавливают свои усилители на максимальную громкость. Якобы потому, что только в этом случае звук может правильно «раскрыться». В действительности, им просто нравится громкое звучание своих инструментов. Получается, что вокалист снова не имеет возможности услышать свой голос. Он делает свой канал на мониторе громче и ставит свою колонку непосредственно перед собой. Чтобы звук «орал» ему прямо в лицо. Чем больше группа, тем больше вокруг стоит на сцене усилителей и колонок, этих странных коробок, и порой рок-сцена выглядит, как складское помещение мебельного магазина. Но сейчас изобретена система наушников. От монитора микшера сигнал идет прямо на передающее устройство. Музыкант на поясе носит небольшой приемник, размером примерно с пачку сигарет. Из него кабель идет в наушники. Теперь не нужно много колонок на сцене, да и звук настраивается лучше. Вот этот приемник я и называю «ошейником». Иногда мне нужно мгновенно переодеться на сцене или резко двигаться. Раньше приемник после этого или падал с меня, или срывался с пояса и оставался где-то висеть. Поэтому я сконструировал из ремня очень жесткий воротник. На него в области затылка приклеил приемник для связи с группой. Мне требовался только совсем короткий кабель до ушей, с ним я мог двигаться абсолютно свободно, не опасаясь, что наушники упадут. Другие же участники группы, как я уже сказал, носили приемники на поясах, а кабель Том им каждый раз перед концертом приклеивает на спину.
Сейчас, конечно, уже почти все готово. И мой приемник уже подключен к микшеру. Я проверяю еще раз, чтобы уровень громкости был установлен правильно. Теперь осторожно надеваю ошейник. От моего пота он давно стал каменным, пряжка давит на гортань, и от этого у меня возникает чувство, будто кто-то пытается меня задушить. В остальном – все идеально. По крайней мере, ничего на мне не болтается. Через наушники я слышу, как группа обыгрывает в костюмерной первую песню концерта, чтобы на сцене сразу было все нереально круто. Мне не очень нравятся слова, но всегда вызывает восторг то, как точно и убедительно играют ребята.
Концерт начнется через несколько минут. Они хватают инструменты и собираются в коридоре. Зовут меня.
«Мне еще нужно сходить в елки!» – выкрикиваю я и мчусь в туалет. Это цитата из нашей песни, и мне она кажется забавной. Почему я единственный из группы, кто цитирует наши песни? Ох, возле унитаза я вынужден действовать торопливо, но нужно быть очень внимательным к молнии на «штанах для трахания»!..
Когда я выхожу в коридор, Том уже держит в руках поднос со стаканами. Перед каждым концертом мы «сталкиваемся» с коричневой текилой. Мой стакан светлее, потому что сегодня у меня в нем только лимонный сок, но, конечно же, я хочу чокнуться. Да, вот еще один более светлый стакан. Вероятно, вчера кто-то снова вышел из рамок и теперь тоже не может смотреть на спиртное! Посмотрим, кто же это!
Сейчас с нами стоит еще и Николай, руководитель тура. На самом деле, он начальник над всеми нами. На нем толстые наушники, в руках рация – связь со сценой. Он говорит: «Все готово». Затем бросает на нас внимательный взгляд и с ухмылкой шепчет в рацию: «Все на месте. Убрать свет из зала!»
В своих наушниках я слышу шум публики через микшер. Он работает, хотя в зале еще нет музыки, мы пока еще не играем. Зрители оживляются, как только в зале выключают свет: концерт начинается! Это радостное предвкушение встречи с группой. Но сейчас радоваться еще рано, потому что мы только что чокнулись. Так, быстро выпить – и понеслось!
Мы бежим в сторону сцены. Это общеупотребительный съемочный эпизод в фильмах о рок-концертах: группа спешит к зрителю, движется по длинному темному проходу. Как часто мы теряли ориентир и оказывались в каких-то кухнях или складских помещения! Или прямо в зале, среди публики! Это случается чаще, чем можно было бы подумать, потому что мы просто-напросто тащимся друг за другом, не зная, куда идем. Бывает и так, что нужно подниматься на лифте. Тогда мы нервно топчемся и ругаемся, пока ожидаем его, и проходящие мимо работники концертного зала посматривают на нас с улыбочками. Вероятно, это и в самом деле смешно: мы в таком возрасте, когда другие задумываются о пенсии, а не устраивают шумную толкотню перед закрытыми дверями лифта. Мы не уверены, что занимаемся серьезным делом…
Мы куда-то входим и оказываемся в абсолютной темноте. Шум зала говорит мне, что мы за кулисами. Занавес еще не поднят. Светотехники наводят на нас прожектора. Заслоняясь руками от яркого света, мы занимаем свои места. Я смотрю на клавиатуру, но от волнения не могу проверить, в порядке ли она. Это будет продолжаться еще некоторое время: волнение перед выступлением – настоящая болезнь, которая не поддается никаким уговорам. Не важно, что является ее причиной, если она не проходит и мучает меня перед каждым выступлением. Но в остальном все не так уж плохо. Лимонный сок приятно обжигает мое горло.
Я смотрю на Тилля. В одежде он пижон и эксцентрик, поэтому на нем курточка из розового меха. Я поворачиваюсь к Николаю, который стоит за кулисами. Он дает мне фонариком знак, что все готово, и я начинаю играть вступление к первой песне. Ровно 21 час. Я не вижу часов. Они висят на стене сбоку от зрительных рядов, и я смогу узнавать по ним время только через полчаса, когда глаза привыкнут к темноте зала. Но я знаю, что мы всегда начинаем играть без опозданий. Почему бы нет? У меня хорошее настроение…
Я хотел бы хоть раз увидеть наш концерт так, как его видит наша публика. Но ничего из этого не выйдет, по крайней мере, пока я играю вместе с группой. Как-то раз я видел запись нашего выступления и был совершенно ошеломлен тем, как все есть на самом деле. С моего места на сцене почти никогда не видно, какие фокусы выделывают мои коллеги! Я безумно смеялся. Но на самом концерте я испытываю другие чувства.
Начинается все таким образом. Через пару минут после начала исполняемой мной прелюдии раздаются ритмичные взрывы гитарных аккордов и ударных, а у подмостков воспламеняются реактивные снаряды. Они сопровождаются короткими всполохами света прожекторов, зрители могут видеть нас сквозь полупрозрачный занавес. Мы выглядим как зловещие призраки. Таким образом, люди узнают: мы уже стоим на сцене и играем. Занавес поднимается только спустя несколько минут. И вот тогда публика видит сцену, свет и, конечно же, всю группу.
Первая песня – Ich tu dir weh («Я сделаю тебе больно», нем.), и в самом начале не предвидится никакого шоу. Поэтому мы можем спокойно сконцентрироваться на игре, и это доставляет мне удовольствие. К тому же мне нравится звук моих клавишных, я слышу их в наушниках. «Я сделаю тебе больно»… На войне и в любви, так же, как в стихах или в песнях, нет установленных правил, побеждает сильнейший. Журналисты толкуют эту песню так: есть боль, а значит, есть и подчинение. Однако лично я не уверен в правильности такой трактовки. Здесь другая метафора. Причем настолько неоднозначная, что ее можно понимать как угодно.
Одна из наших первых песен уже поднимала такую тему. Она называлась Feuerräder («Огненные колеса», нем.) и была малоизвестной, потому что на дисках выходила редко. Именно поэтому я любил играть ее на концертах. Мы купили в секс-шопе ошейник и собачий поводок, и я скакал верхом на Тилле, стоящем на четвереньках, по сцене. Обычно я при этом бывал довольно пьян и как-то раз направил своего друга со сцены в ряды публики. А однажды в каком-то клубе мы таким образом скакали по барной стойке! При этом мы скинули с нее все бокалы, но никто не возмутился. В моей руке была плетка, которой я Тилля погонял. Лупил я его нещадно. Но здесь не было сексуальной подоплеки, просто имитация действия езды на лошади. Вот так жестоко я обращался со своей «лошадью» до тех пор, пока плеть не сорвалась и не врезала мне по ноге. Боль была зверская! А ведь я бил Тилля по голой спине, и он ничего мне не говорил! В этой песне речь шла о том, что нам обоим «всегда хорошо»… Я умерил свой пыл, но тогда мы решили, что придумаем для наших выступлений еще несколько подобных выкрутасов.
