«Да будет воля Твоя».
Келлер поцеловал распятие и надел цепочку на шею. Затем пошел на кухню, сделал себе томатный сэндвич и черный кофе. Дал собаке печеньку. В углу гостиной стоял книжный шкаф, доверху забитый произведениями Блейка, Элиота, Хаксли
[28] вперемешку с трудами по философии, теологии, смерти, воскресению и ангелам.
Впервые заключив Дэнни Беккера в объятия, он ощутил будоражащий трепет ангельских крыльев.
Сейчас он снял с полки книжку под названием «Борьба за свет: правда об ангелах и демонах» некоего Оберама Августина Рейнгертлера, с которой устало примостился в кресле-качалке.
В ней он избрал для чтения отрывок (как было указано, многовековой давности) из стихотворения одного слепого монаха, скорбящего по своей матери:
«Ангелы впервые явились ему в обличье болезни, отчаяния и смерти,
Но когда небо повелевает,
Чтоб каждый из них скинул свой темный покров,
То воистину мы лицезрим Серафима,
Очищенного в свете сонма солнц,
Чрез блаженство познания Лика Божьего…»
Какое-то время Келлер листал книгу, изучая серафимов, высший чин Ангелов Господних. Исайя был благословен, поскольку взирал на красоту каждого из них — о шести крылах, окруженных пламенем. «Свят, свят, свят. Господь небесный Саваоф». Келлер остановился на отрывке, который читывал уже тысячу раз: «Ангелы могут быть вызваны для осуществления практически любой крайней надобности и любой задачи…»
К своим книгам он относился с любовью. Они подтверждали Истину. Ангелы являются во времена отчаяния. Небесные устроители. Это открылось ему однажды ночью в заведении, где он изыскивал помощи. Ответ пришел через тайное послание: «Твои дети ждут. Ангелы помогут тебе, если ты их найдешь. Но они сокрыты. В масках. Не обманись же их фальшивыми личинами. Они не принадлежат никому, пока их не отыщешь ты. А ты отыщешь их обязательно. Если уверуешь».
То было испытание его веры. Келлер улыбнулся и начал покачиваться в кресле. Вот он нашел первого. Дэнни Рафаэль Беккер. Рафаил. То есть «исцеленный Богом». Теперь нужно найти остальных. Лишь тогда Бог поможет ему в преображении.
Келлер покачивался в раздумьях.
«Затяжная реакция на острое горе» — так это охарактеризовал доктор из заведения. Вот же глупец. Ему было невдомек, что жизнь Келлера предопределена. Тот эскулап не ведал славы Божией. Хотя это удел немногих. Сколь многие остаются лишены Его бесконечной любви. Если бы только те, кто страдает, знали Божественную истину так же, как он, Эдвард Келлер. А вот ему она открылась.
Если б только он больше времени проводил со своими детьми.
Нет, он действительно избран. Он просветленный, который явит Божье чудо. Вот почему он присоединился к той университетской группе. Не для того, чтобы получить помощь, а для того, чтобы одарить ею страждущих.
Келлер покачивался: скрип-скруп, скрип-скруп.
Карты, таблицы, диаграммы, увеличенные фотографии, календари, новостные вырезки и заметки покрывали стены гостиной от пола до потолка. На большом компьютерном столе у дальней стены тоже лежали бумаги, таблицы, карты, журналы и папки, распухшие от заметок.
Келлер сосредоточился на одной из фотографий — размытом снимке его троих, тогда еще живых, детей: Пирса, Алиши и Джошуа. На нем они дурачатся в разноцветных колпачках, а перед ними недоеденный шоколадный торт. День шестилетия Алиши. За три недели до того, как они утонули.
Тела их так и не нашли.
«Не обманись их фальшивыми личинами».
«Помни о воле Создателя».
Воля Создателя…
Она светилась в глазах преподобного Теодора Келлера той ночью, когда он смотрел, как сгорает дотла его церковь в калифорнийской глубинке.
— Такова воля Создателя, Эдвард, — скорбным голосом сказал ему отец под жаркий треск дерева, когда пламя пожирало крест на вершине шпиля. Эдварду было десять, и видеть слезы отца было ему в радость. Никто не узнал, что тот пожар устроил именно он, Эдвард, подпалив хранившиеся за кафедрой молитвенники, — поступок, вызванный поркой руками своего отца во имя Господа.
— Пожалеешь розгу — испортишь ребенка! — нараспев, сладострастно приговаривал преподобный, карая такие гнусные Эдвардовы грехи, как пролитие молока за столом или забывание смыть с рук грязь перед осмотром.
— Эдвард, неси сюда бич Божий, — командовал отец, и сын покорно приносил кожаный хлыст, висевший в отцовом кабинете на гвозде, около картины Голгофы. При этом Эдвард мелко дрожал. Мольбы о пощаде он давно оставил. Попрошайничество — признак слабости, лишь наказуемой лишними ударами.
— Чти отца и мать твою! — взвывал отец, и Эдвард послушно сбрасывал штаны, обнажая ягодицы. Преподобный загибал его себе через колено, возносил над головой хлыст и опускал его так резко, что тот жужжал, рассекая воздух, прежде чем впиться в изрубцованную, нежную плоть Эдварда. Преподобный утробно рычал, при каждом ударе пуская слюну. Чтобы не кричать, Эдвард кусал оловянную ложку. Его мать спешила уйти в другую комнату и там молилась. Экзекуция неизменно заканчивалась тем, что отец клал на кровоточащую филейную часть сына Библию, приказывая ему к утру затвердить очередную главу. Несколько дней Эдвард кое-как прихрамывал в школу, а в ушах у него стоял звон от тех хлестких ударов.
— Ты агнец, и не более! — ревел преподобный в вечер перед пожаром. На этот раз он потчевал сына хлыстом за складку, обнаруженную на свежезастеленной постели. — Жертва, которую да узрит мой Бог! Именем Божьим возложу тебя на алтарь!
Той ночью у себя в кровати, читая Библию, Эдвард корчился от страха и боли. Его потрясало осознание того, что любовь отца к своей церкви затмевала все. Даже жизнь собственного сына. В уме эхом витали щелканье хлыста и кликушеские выкрики. «Именем Божьим возложу тебя на алтарь!»
Вот тогда с Эдвардом впервые заговорил Бог. «Очисти своего отца от его святошества. Спаси очищающим пламенем. Мера за меру. Щелканье хлыста — треск огня. Наказание для сына — кара для отца».
— Совершивший это святотатство будет проклят во веки вечные!
Отец Келлера пал на колени, рыдая в сумрачно-красном трепете пламени, объявшем его церковь ярко, славно.
«Избави нас от лукавого». Лицо Эдварда, подернутое сполохами, злорадно усмехнулось.
Келлер покачивался в кресле и вспоминал своих детей.
Он мог их слышать. Они плакали.
Кресло раскачивалось — скрип-скруп, скрип-скруп. А не посмотреть ли еще раз?
Скрип-скруп, скрип-скруп.
