Ходили слухи о том, что все евреи были транспортированы из Добржича, и мама переживала за участь моей бабушки Зденки. Дедушка Леопольд, куривший трубку в окружении книг, уже умер в возрасте восьмидесяти одного года, не перенеся операции на сердце, и бабушка едва управлялась одна. В сентябре 1941 года на канун Йом-Кипура она, как обычно, велела служанке приготовить субботний стол, убрать его лучшим серебром и фарфором, поставить свечи и принести молитвенник. Она отпраздновала этот день согласно традициям, легла в кровать, проглотила несколько таблеток и уже никогда не проснулась. Она знала, что должно было стрястись.
7 декабря 1941 года, через месяц-другой после начала транспортировки из Пльзеня, американцы в ответ на японскую бомбардировку Перл-Харбора вступили в войну. Внезапно у нас опять появилась надежда на избавление. Все думали, что военные действия быстро придут к концу. Мы бы не поверили, если б нам сообщили, что война продлится еще четыре года.
Но не успели мы обрадоваться новостям, гестапо приказало десяткам еврейских подростков, включая меня и Дагмар, явиться в главную контору Еврейского сообщества. И там произошло то, что стало самым большим потрясением для меня за все детство. В гестапо сказали, что нас парами пошлют по городским улицам раздавать пригласительные карточки на транспорт адресатам, большинство из которых видели в этих карточках смертные приговоры себе и членам своих семей.
Мы с Дагмар поспешно объединились в пару, чтобы служить друг для друга психологической опорой в исполнении зловещего задания, но это не слишком утешило нас обеих. Мы обе были потрясены и напуганы отданным нам приказом. Разносить карточки надо было весь день, с восьми утра до восьми вечера, и мы шагали, держась за руки, по улицам от одной двери в дом обреченных к другой. Слух быстро распространился, поэтому иногда нас встречали поистине жуткими сценами. Люди знали, кто мы и зачем пришли, нас ожидали, некоторые уже приготовились к отправке в лагерь. В других семьях кричали, плакали, умоляли, доходили до истерики или даже полного умопомрачения.
Некоторые из людей, знакомых с нашими родителями, пытались подкупить нас, чтобы мы соврали, что не застали их дома, или торговались, предлагая отнести предназначенную им маленькую белую карточку кому-то другому. Но мы не отваживались так рисковать. У нас были четкие инструкции доставлять приглашения по указанному месту жительства, получая от адресатов подписи, и доложить в шесть вечера обо всем в гестапо, где имена вносились в списки.
Немцы были очень дотошны.
Кажется, мы разносили эти проклятые карточки всего несколько недель, однако нам казалось, что дольше. Мы с Дагмар прижимались друг к другу после каждой «успешной» доставки и плакали. Плач и причитания звучали повсюду. То, что мы видели, было ужасно, и кое о чем я и сейчас не в состоянии думать. Мы не посвящали родителей в подробности своих занятий, чтобы пощадить их чувства. В те дни закончилось мое детство. Я не знала раньше, каков мир, поскольку выросла в идиллической домашней обстановке, полной любви. Я никогда не сталкивалась с недоброжелательством и страданием, и тут вдруг на меня обрушились худшие человеческие деяния.
Всего четырнадцати лет я увидела жизнь с самой жестокой ее стороны.
В одной квартире нам с Дагмар предстала целая семья, удушившая себя газом. Мертвецов уже обнаружили, дверь была открыта нараспашку. Трупы лежали повсюду, в том числе трупы маленьких детей. Должно быть, тут знали заранее, что мы придем. Прежде я никогда не видела покойника, и это зрелище преследует меня до сих пор. Из ванны, где члены семьи тоже лишали себя жизни, потоком текли вода и кровь. Я нисколько не преувеличиваю. Многие сердились на нас за то, что мы разносим карточки. Настоящий кошмар.
Потом однажды вечером, когда мы вернулись в штаб СС, нас продержали там несколько часов, так как чиновники проверяли и перепроверяли списки. Нам приказали продиктовать офицеру гестапо, где мы побывали, кому отдали карточки. А мы были измучены и чрезвычайно устали, время комендантского часа уже давно наступило, поэтому нас еще и тревожило, доберемся ли мы до дома без неприятностей. Мы сидели на стульях и ожидали, когда нас отпустят, когда внезапно на пороге появился мой отец со звездой Давида, которую он носил как почетный знак отличия. Было, наверное, около десяти вечера, а для еврея с такой звездой показаться на улицах после начала комендантского часа означало лезть головой в петлю. Но отец так и не смирился с положением гражданина второго сорта.
– Что вы тут делаете с детьми? – спросил он бледный, как полотно, и разъяренный. – Вы же знаете, что они не должны находиться вне дома так поздно. Их жизни угрожает опасность, им нужно сейчас же уйти.
Гестаповцы в изумлении смотрели на дерзкого еврея. Они не ответили, и тогда отец объявил, что забирает нас домой. Он схватил меня за руку и повел прочь. Никто ничего не сказал, не стал его останавливать. Тем вечером папа был героем.
НЕСКОЛЬКИМИ неделями раньше, в конце января 1942 года, незадолго до моего пятнадцатого дня рождения, один знакомый подросток принес нам самим «приглашение» в Терезин. В это время мы с Дагмар раздавали такие же, но мы узнали, что кому-то выдана карточка на нас. Мы уже какое-то время ожидали ее.
Это было оповещение за два дня о том, что мы должны предстать перед властями в Соколовне в пять часов утра. Родители отца отправлялись тем же поездом с множеством наших друзей, или по крайней мере предполагалось, что мы будем вместе. За несколько дней до нас были отправлены в Терезин дядя Карел, тетя Камила, их дочь Дагмар, моя кузина, и ее семилетний брат Милошек.
Мать скрывала тревогу, занимаясь сборами. Как и для всякой матери, для нее наша «транспортировка» была чем-то чудовищным. Пришли помочь наши бывшие кухарка Эмили и горничная. Каждому разрешили взять по чемодану весом в два с половиной кило и небольшую сумку, так чтобы вес всех наших вещей не превышал пятьдесят килограммов. И это на всю оставшуюся жизнь! Нельзя было брать наличные деньги, драгоценности, но друзья советовали зашить купюру и драгоценные камни под подкладку пальто. Мы получили указания оставить дома ценные предметы, например фарфор и картины. Как все, кто был транспортирован до нас, мы метались от одной вещи к другой, выбирая, что бросить, а что упаковать. Маме порекомендовали взять горшки, сковороды и самые теплые вещи, которые мы надели на себя, чтобы уменьшить вес багажа.
Мы не знали, когда нам придется поесть и что, поэтому Эмили и мама уложили сухой горох, пшеницу, несколько жестянок рыбы, табак. Любопытно, что даже при таких условиях люди везли в Терезин книги, скрипки и виолончели, не желая отказываться от культурной жизни. Ценой теплой одежды и еды они покупали себе право взять инструменты. Поэтому сразу по прибытии они могли образовать квартет или сыграть пьесу. И мы не стали тут исключением. Конечно, фортепьяно взять не могли. Большинство книг оказалось слишком тяжелыми, и я выбрала несколько любимых томов. Мне разрешили захватить с собой кое-какие ноты, и я долго прокорпела, переписывая «Французскую» и «Английскую» сюиты Баха.
Меня пугала перспектива прощания с Мадам, моей учительницей и воспитательницей с девяти лет. Я принесла ей копию своей парадной фотографии, сделанной по распоряжению отца за несколько дней до отъезда. Другая копия по сей день у меня, и по ней видно, что я плачу. Мадам держалась очень стойко, не выдавая горьких чувств. Когда урок закончился, она спросила, что бы я хотела сыграть напоследок.
