– Вы говорите неправду. Лакей никогда не признается в своей профессии.
На железнодорожной станции было пусто. Где-то было включено радио. Диктор читал последние новости: «В Вене на улицах продолжается перестрелка между коммунистами и национал-социалистскими вооруженными отрядами. Есть жертвы среди мирного населения».
Пальма долго стучал в окошечко кассы, но никто не отвечал ему: кассир, видимо, спал.
На привокзальной площади остановился низкий «роллс-ройс». Из машины вышла молодая женщина.
– Не сердись, – сказала она седому человеку, сидевшему за рулем. – Не надо на меня сердиться.
– Я не сержусь. Просто я бы очень советовал тебе остаться.
– Зачем? Для кого?
– Для меня, Мэри…
– Это жестоко: делать что-нибудь наперекор себе – даже во имя ближнего. Ты мне сам потом этого не простишь. Неужели тебе приятно быть с человеком, если ты знаешь, что он остается с тобой только из жалости?
– Если этот человек ты – мне все равно, Мэри.
– Карл, мужчина временами может быть слабым – это порой нравится женщинам, но он не имеет права быть жалким.
Мэри помахала рукой человеку, сидевшему за рулем громадной машины, и легко взбежала по ступенькам вокзала. Машина, резко взяв с места, словно присев на задние колеса и напружинившись, сразу же набрала скорость.
Женщина остановилась за спиной Пальма, который по-прежнему стучал костяшкой указательного пальца в окошко кассы. Наконец окошко открылось.
– Простите, я отлучился, чтобы сварить себе кофе, – сказал кассир, – все считают, что я сплю в эти утренние часы, а я не сплю, я только часто отхожу за кофе.
– Лучше бы вы спали, – сказал Пальма.
– Мне тоже так кажется, – вздохнул кассир, – но мы расходимся во мнении с начальством. Куда вам билет?
– До Вены.
– Мы продаем билеты только до наших станций, тем более что в Вену сейчас трудно попасть из-за тамошних беспорядков… Я могу продать билет только до Риги.
– Я знаю. Это я так шучу…
Женщина, стоявшая за спиной Пальма, усмехнулась.
Он обернулся.
– Кто-то должен смеяться над вашей шуткой, – пояснила она, – кассир, по-моему, член общества по борьбе с юмором.
– Спасибо, вы меня очень выручили. Вы тоже до Риги?
– Наверное.
– Вы убежали от того седого рыцаря?
Женщина кивнула головой.
– Я тоже убежал, – сказал Пальма.
– Все сейчас убегают… От врагов, друзей, от самих себя, от мыслей, глупостей, от тоски, счастья… Все хотят просто жить…
– Вам бы проповедницей в Армию спасения…
Подошел поезд. В вагоне было пусто: только Пальма и эта женщина. Они сели возле окна. Туман, лежавший над землей еще час назад, сейчас разошелся. Когда поезд набрал скорость, стало рябить в глазах от резкого чередования цветов: белого и зеленого.
– Меня, между прочим, зовут Ян.
– А меня, кстати, зовут Мэри.
– Почему-то я был убежден, что у вас длинное и сложное имя.
– А у меня на самом деле длинное и сложное имя: Мэри-Глория-Патриция ван Голен Пейдж.
– На одно больше, чем у меня, но все равно красиво… Я бы с радостью увидел вас сегодня вечером.
– Я бы тоже с радостью увидела вас сегодня вечером, если бы у меня не было записи на радио, а вы не уезжали в Вену.
– Да, про Вену я как-то забыл.
– А я никогда не забываю про свои концерты, и мне поэтому трудно жить. Зачем вы едете в Вену?
– Мне нравится, когда стреляют.
– Хотите попрактиковаться в стрельбе?
– Позвольте, кстати, представиться: Ян Пальма, политический обозреватель нашего могучего правительственного официоза. Вот моя карточка, позвоните, если я оттуда вернусь, а?
Бургос, 1938, 6 августа, 8 час. 10 мин
Хаген неслышно вошел в комнату. Он вообще умел ходить неслышно и пружинисто, несмотря на свои девяносто килограммов. Пальма почувствовал в комнате второго человека лишь потому, что тонкий, жаркий и колючий луч солнца исчез с его века и в этом глазу наступила звенящая, зеленая темнота – так бывает после хорошего удара на ринге.
«У кого это был рассказ «Солнечный удар»? – подумал он. – Кажется, у кого-то из русских».
Он открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Хагена.
– Ну как? – спросил тот. – Легче?
– Несколько…
– Доктора мы, к сожалению, пригласить не можем… Пока что…
– Это как «пока что»? – спросил Пальма. – Вы пригласите доктора, когда надо будет зарегистрировать мою смерть?
– Ну, эту формальность соблюдают только в тюрьме, после приговора суда. Мы просто делаем контрольный выстрел за левое ухо.
– Почему именно за левое?
– Не знаю… Между прочим, я сам интересовался: отчего именно за левое? Экий вы цепкий, господин Пальма. Пойдемте, я покажу наше хозяйство. Подняться можете?
– Наверное.
– Ну, вот и прекрасно. Давайте руку…
Они вышли на маленькую галерею, окружавшую дом.
– Забор не обнесен колючей проволокой, но через эту мелкую металлическую сетку пропущен ток. У нас свой генератор. Убить не убьет, но шок будет сильный. Включаем днем, когда у нас только двое дежурных на территории. Ночью мы спускаем собак, и у нас дежурят четыре человека.
– Это вы к тому, чтобы я не думал о побеге?
– Мой долг хозяина – показать вам дом, где вы теперь живете.
– Но если мне этот дом не понравится, я же не смогу отсюда выйти…
– Приятно работать с латышами, – сказал Хаген. – Реакция на юмор у вас боксерская.
– И со многими латышами вы уже успели поработать?
– Вы спрашиваете не просто как журналист, но скорей как цепкий разведчик.
– Разве вы не знаете, что я – шеф латышской разведки?
Хаген рассмеялся:
– Я знаком с шефом латышской разведки, милый Пальма, да и не латышская разведка нас в настоящее время интересует.
– Какая же?
– Этот вопрос вам задаст Гейдрих в Берлине. Лично. Я здесь только провожу предварительный опрос. Так сказать, прелюд в стиле фа-мажор.
Пальма поморщился:
– Никогда не говорите «в стиле фа-мажор». Вас станут чураться, как верхогляда. Где, кстати, ваш мрачный коллега?
– Он будет работать с вами вечером. Когда я устану.
– Я что-то не очень понимаю: вы меня похитили?
