Он открыл рот, пытаясь что-то сказать. Но выдавил лишь стон тяжело больного человека.
Глушитель был в два раза длиннее «Глока», из которого Владимир Куслик пустил две пули Генцлеру в грудь.
Владимир Куслик пришел со своим братом Борисом, который надежно прикрывал ему спину, готовый остановить любую пулю собственным телом, лишь бы спасти Владимира.
Владимир понимал: лучшего соратника, чем брат, ему не найти. В мире, где правили только деньги, а предательство было главным средством достижения цели, верность ценилась превыше всего, и не было связи надежнее кровного родства.
Владимир сфотографировал на телефон умирающего на лестнице Генцлера, чтобы сразу отправить фотографию Серкану.
Борис, которого еще называли «ухо», сказал:
– Пойдем наверх. Там еще один. Я точно слышу.
Борис сопел носом. Наемному убийце грипп не к лицу. Болезни – удел обычных людей или жертв. А не профессионального киллера вроде него.
Владимир попытался приготовить куриный куп – такой суп им каждый год готовила бабушка, чтобы укрепить здоровье перед зимой. Суповая курица, много лука и груда чеснока. Но, видимо, бабушка оставила ему неполный рецепт. Ее суп был гораздо вкуснее и, главное, гораздо эффективнее. В нем было больше трав и правильный черный перец, а не эта разноцветная пыль.
Сквозь приоткрытую дверь Фрёбель видел, что произошло внизу. Он в панике побежал в спальню. Он не знал, где скрыться. Ему даже в голову не пришло достать свой «Геклер и Кох» или позвонить коллегам и обратиться за помощью. Больше всего ему хотелось просто исчезнуть под ковром или заползти в шкаф, как червь-древоточец.
Фрёбель забрался в шкаф для одежды. Эта идея не показалась ему смешной. Он так дрожал, что ему пришлось схватиться за висящие в шкафу рубашки. Вешалка заскрипела.
Трубка Фрёбеля лежала на ковре. Борис указал на нее своим «Глоком» и сказал:
– Говнюк еще где-то здесь.
Послышалось дребезжание вешалки, съехавшей с палки.
Борис выстрелил в закрытый шкаф. Тяжелое тело Фрёбеля упало на дверцу. Она открылась, и Фрёбель вывалился наружу. Его лицо закрывала сине-белая полосатая рубашка. Пластиковая вешалка, на которой она висела, сломалась.
Борис смахнул ткань, прежде чем прижать ствол ко лбу Фрёбеля для смертельного выстрела. Раздался глухой щелчок.
Они сфотографировали Фрёбеля и тоже отправили снимок Серкану Шмидтли.
* * *
Петра Виганд подавала Серкану черный чай. Он не выпускал из рук мобильный. Петре показалось, Серкан выглядит нервным, бледным и болезненным.
Он ждал новости, которая должна была принести облегчение. Это было ясно. Но когда пришли фотографии, Серкан воскликнул:
– Это не он, идиоты!
Он посмотрел на Петру, и, если она не ошиблась, у него на глазах блестели слезы.
– Они прикончили Генцлера. Эти психи убили Генцлера! Теперь мы никому ничего не должны. Он всегда прикрывал нас от вмешательства властей, – удрученно сказал Серкан.
Он удалил фотографии с телефона и сразу позвонил Владимиру. Тот многословно извинялся:
– Мы сделали хорошую работу. Кто это чертов Генцлер? Я его не знаю!
Серкану пришлось сглотнуть. У него во рту накопилось слишком много слюны, и он даже испугался, что она брызнет наружу.
– Нужный вам человек больше не на Фледдервег. У меня новая информация. Он находится в Дангасте. Сейчас пришлю вам точные координаты.
– Хорошо, шеф. Тогда мы сейчас поедем туда и все сделаем.
* * *
Юстус Шаард больше не узнавал собственную мать, или его мозг отказывался воспринимать эту информацию. Он стоял в ее комнате, смотрел на нее, лежащую в собственной кровати, но хотел развернуться и уйти, потому что был уверен, что это не его мать. Женщина с черными пятнами на лице, пластырем на носу и перевязанной рукой, чьи сведенные судорогой пальцы напоминали когти, была мертва. Широко открытый рот. Потрескавшиеся тонкие губы. Разбухший белый язык, словно переставший помещаться во рту.
Нееле положила руку Юстусу на спину. Она знала, что ее муж стоит на краю бездны. Он пошатнулся и чуть не упал. Он не мог заглянуть в пропасть.
– Где… Где моя мама? – спросил он, как потерявшийся маленький ребенок.
Нееле показала на покойницу в кровати.
Он упрямо покачал головой. Губы дрожали.
– Нет. Это… Это не моя…
Он так и не закончил фразы. Его голос сорвался. Он закашлялся, как делал в детстве, маленьким мальчиком, если чувствовал себя неловко.
В коридоре послышались быстрые шаги. Сиделка Улла Хертлинг открыла дверь.
– Мои соболезнования, – тихо сказала она и потрясла Юстуса за руку. – Ваша мама умерла несколько минут назад. Я только что позвонила доктору Йонсу. Он сейчас придет. Смерть нужно официально зафиксировать…
Юстус посмотрел на жену, словно не понимал слов сиделки и ему нужен был перевод.
Он отважился медленно приблизиться к кровати. До нее оставалось меньше двух шагов, но Юстусу было очень тяжело преодолеть этот путь. У него подогнулись колени. Нееле с госпожой Хертлинг его подхватили.
– Меня не было рядом, когда она умерла! – вдруг воскликнул он.
Улла Хертлинг утешила:
– Ваша мама умерла не в одиночестве. Я была возле нее, в этой комнате.
– Она что-нибудь говорила? – он с благодарностью держал сиделку за руку. Его била мелкая дрожь.
– Да. Звала вас по имени.
Лицо Юстуса осветилось улыбкой.
– «Феликс-Йонатан». Она дважды громко и четко позвала Феликса-Йонатана, а потом добавила: «Спасибо, сынок».
У Юстуса потекли слезы, он отвернулся и спрятался в объятьях Нееле.
– Моего мужа зовут Юстус, – объяснила Нееле. – Феликс-Йонатан – его брат.
Сестра Улла пришла в ужас.
– Ой, я не хотела. Я же не знала… Ни разу не видела вашего брата. Я думала, вы единственный ребенок, господин Шаард.
– Ничего, – сказала Нееле, прижимая к себе убитого горем мужа.
Улла Хертлинг оставила их в одиночестве, чтобы они могли попрощаться. Она считала Шаардов добрыми, щедрыми людьми. И сожалела, что просто не солгала им.
«Почему я так необдуманно сказала правду? С чего я вообще взяла, будто он ее единственный сын?»
Она вспомнила госпожу Швайгер, за которой после инсульта любовно ухаживал муж. Целый год он приходил каждый день, мыл и кормил ее, но когда настал ее час, она в его присутствии стала звать по имени другого мужчину: своего возлюбленного, умершего сорок лет назад.
Улла Хертлинг увидела на лице господина Швайгера невероятное страдание – прошедшие годы потеряли для него всякую ценность.
