– Пожалуйста, – попросила Виолетта, – сделай все, чтобы ее не похоронили на кладбище, где лежит Леонина.
Филипп пообещал. «Даже если это случится, я собственными руками ее выкопаю!»
Виолетта повторила несколько раз:
– Не хочу, чтобы она пачкала землю моего кладбища.
В то утро Филипп не стал принимать душ. Наспех почистил зубы, прыгнул в седло и укатил, оставив растерянную Виолетту у шлагбаума, который предстояло опустить только через два часа.
74
Ты увидишь, как моя ручка, оперенная солнцем, разбросает снежинки по листку архангела пробуждения.
Почему проходящее время смотрит на нас в упор, а потом ломает?
Почему ты не остаешься со мной?
Почему уходишь?
Почему у жизни и кораблей на воде есть крылья?..
Банкетный зал пуст, только официантки убирают столы. Одна снимает бумажные скатерти, другая подметает белые конфетти.
Мы с Жюльеном танцуем одни на импровизированной дорожке. Последние лучи зеркального шара пятнают крошечными звездочками нашу мятую одежду.
Все разошлись, даже новоиспеченные супруги, даже Натан, отправившийся ночевать к кузену. Голос Рафаэля
[86] звучит из громкоговорителей. Это последняя песня. Потом диджей, пузатый пятиюродный дядя, выключит свою машинерию.
Мне хочется растянуть прошедший день до бесконечности. Так бывало в Сормиу, когда наступала ночь, а мы все никак не могли утихомириться и бродили вдоль кромки моря, шлепая подошвами по воде.
Я так много не смеялась с тех самых пор. Никогда не смеялась. Я никогда не смеялась так, как сегодня. Мы с Леониной смеялись часто, но с ребенком не посмеешься, как со взрослыми людьми. Этот смех приходит из другого места. Как и слезы, и ужас, и радость. У всего есть собственное место внутри нас.
И еще один твой день уходит.
В этой короткой жизни не стоит умирать со скуки…
Рафаэль допел. Диджей пожелал нам в микрофон доброй ночи. Жюльен крикнул: «Спасибо, Деде!»
Я не была ни на одной свадьбе – кроме собственной. Если все свадьбы такие же веселые, пожалуй, стоит изменить привычкам.
Я надеваю куртку, а Жюльен исчезает на кухне и возвращается с бутылкой шампанского и двумя пластиковыми бокалами.
– Вам не кажется, что мы достаточно выпили?
– Нет.
Мы выходим, и нас обнимает теплый воздух. Жюльен держит меня за руку.
– Куда мы направляемся?
– В три часа ночи? Я хотел бы отвести вас к себе, но это далековато, пятьсот межевых столбов отсюда, так что придется вернуться в отель.
– Но я не намерена проводить с вами ночь.
– И это очень глупо, просто ужасно глупо. Потому что я – намерен. И на этот раз вы не сбежите.
– Вы меня запрете?
– Да – до конца ваших дней. Не забывайте, я – легавый и у меня есть все полномочия.
– Вы ведь знаете, Жюльен, у меня нет сил на любовь.
– Вы повторяетесь, Виолетта, чем очень меня утомляете.
Чувства просыпаются. Пузырики тихого безумия и радости поднимаются к горлу, ласкают рот, наполняют живот легкостью, заставляют смеяться. Я и не знала, что во мне живет этот звук, эта нота. Я чувствую себя музыкальным инструментом с одной лишней кнопкой. Спасительный дефект производства.
Это и есть молодость? Можно ли свести с ней знакомство, если тебе скоро полтинник? У меня не было молодости – так я считала и бережно, сама о том не ведая, хранила ее, запрятанную очень глубоко внутри. Она решила явиться во всем блеске сегодня, в эту субботу? На чужой свадьбе в Оверни? Рядом с не моим мужчиной?
Мы подходим к двери отеля. Замок заперт на два оборота. Жюльен меняется в лице.
– Перед вами король придурков, Виолетта! Вчера я звонил портье, и он попросил меня зайти ближе к вечеру и взять ключи и код…
Ну вот, опять… Я хохочу так громко, что эхо возвращается стереозвуком. У меня болит диафрагма, я задыхаюсь, икаю, квакаю, но остановиться не могу.
Жюльен смотрит на меня с веселым изумлением. Я пытаюсь выговорить: «Трудновато вам будет запереть меня навечно», – но слова не могут пробиться через водопад смеха. Он вытирает текущие по моим щекам слезы и сам смеется все громче.
Мы возвращаемся к его машине, этакая странная парочка – я, согнувшаяся пополам, обессиленная смехом, он – с бутылкой шампанского в руке и оттопыренными брючными карманами (в каждом лежит пластиковый бокал).
Мы садимся на заднее сиденье, и Жюльен наконец-то заглушает мой смех поцелуями. На дне души зарождается тихая радость.
Мне кажется, Саша где-то близко. Что он дает указания Жюльену, чтобы тот пересадил «черенки» в каждый из моих жизненно важных органов.
75
Я – фланёр, одержимый синдромом другого берега.
Сегодня хоронили Пьера Жоржа (1934–2017). Его внучка украсила гроб наивными рисунками, переворачивающими душу, и на необработанном дереве возникли синее небо и деревенский пейзаж. Она работала и думала, что дедушка прогуливается – там, наверху – и получает удовольствие, глядя на оставшихся на земле.
Пьера звали Эли Бару
[87], как певца, но перед войной его родители, похороненные в Брансьоне, изменили ему имя и фамилию. Из Парижа приехала женщина-раввин, чтобы проводить Пьера в последний путь. Она спела поминальную молитву, очень красивую, а когда гроб опускали в семейную могилу, читала кадиш
[88]. Потом каждый бросил горсть песка на крышку. Белого, как на морском берегу.
Сегодня «дежурил» другой Господь, и отец Седрик на время церемонии остался у меня на кухне.
Говорят, человек имеет такую семью, какой достоин. Глядя на собравшихся на церемонию детей и внуков Пьера, я говорю себе, что он наверняка был замечательным человеком.
В небольшом банкетном зале мэрии родные и друзья усопшего выпивают по стаканчику и поют для него. Двери открыты, и до меня доносятся голоса и музыка.
Женщина-раввин – ее зовут Дельфина – пришла ко мне выпить кофе и застала Седрика. Католический священник и дама из синагоги прекрасно смотрятся вместе, в моем доме смешались их религии. Смех и молодость. «Саша был бы в восторге…» – думаю я.
