В результате он получил взыскание, и я получил взыскание, потому что в тот вечер, не спросясь руководства, привел на собрание Филипа. Мне не хотелось отпускать его: с ним можно было поболтать о Беатрис и Джонни. А так он удрал бы к себе и затерялся в центральной части Лондона. Больше всего меня поразило выражение тревоги на лице Филипа – почти такой, что невольно мелькала мысль: уж не влюблен ли он? И что показательно для моего состояния, я тут же подумал: неужели он тоже жертвует своим будущим делом, чтобы подкатиться к Беатрис? Но пока Филип только вглядывался в лица присутствующих, а подкатился к Даю. Когда собрание закончилось, он настоял, чтобы мы пошли втроем опрокинуть по кружке пива. Даю, который сразу его зауважал, он устроил форменный допрос. А так как Дай был обывателем до мозга костей и вел себя вовсе не в духе голубой мечты о светлом будущем, отвечать на вопросы Филипа принялся я. Я очень к нему потеплел и растрогался, говорил убежденно и с пафосом. Он, однако, держался уклончиво и был чем-то озабочен. А к Даю обращался властным тоном, права на который я пока за ним не признавал. А потом он и вовсе его отшил:
– Еще полпинты, Дай, и марш домой. У меня разговор с мистером Маунтджоем.
Когда мы остались вдвоем, он заказал мне еще, но сам пить не стал.
– Так, Сэмми. Значит, ты знаешь, куда идешь.
Черт бы его побрал! Не дам загнать себя в угол.
– Ну этот парень – Уимбери… Он-то знает? Сколько ему лет?
– Не интересовался.
– Учитель?
– Да.
– И что ему надо?
Я опорожнил кружку и попросил принести еще.
– Он трубит ради революции.
Филип внимательным взглядом следил за тем, как я пил, – за каждым моим движением.
– Да? А куда он дальше шагнет?
Я, видимо, долго думал, потому что Филип добавил:
– Я имел в виду: он что, просто учитель? Рядовой?
– Именно.
– Как коммунист, он в директора не выскочит.
– Ну ты и тип! Зачем ты его так?
– Послушай, Сэмми. Что он с этого имеет? Куда метит?
– Ну, знаешь!
Куда может товарищ Уимбери метить?
– Неужели ты не понимаешь, Филип? Мы не для себя стараемся. Мы…
– Узрели свет!
– Пусть так.
– И чернорубашечники тоже. Ну-ну, послушай… не лезь с кулаками.
– Фашистские ублюдки!
– Я пытаюсь разобраться. На их сходках я тоже побывал. Да не скандаль же, Сэмми. Я – как ты выразился бы – неприсоединившийся.
– Просто ты чересчур буржуа – средний класс, и в этом твоя беда.
Пиво разгорячило меня, придало уверенности в собственной непорочности и правоте. Я шумно и старательно раздувал в себе пожар. А Филип смотрел на меня – только смотрел. Потом поправил сбившийся на сторону галстук и пригладил волосы.
– Эх, Сэмми! Вот начнется война…
– Какая еще война?..
– Та, что ждет нас через неделю.
– Никакой войны не будет.
– Да?
– Ты же слышал Уимбери.
Филип расхохотался. Ни разу еще не видел, чтобы ему было так весело. Наконец он вытер глаза и снова окинул меня серьезным взглядом:
– Сделал бы ты мне одно дело, Сэмми.
– Нарисовать твой портрет?
– Держи меня в курсе. Нет. Речь не о политике. Ваш «Уоркер» я не хуже тебя могу читать и сам. Просто сообщай мне, что у вас в ячейке делается. Чем дышат. Этот второй ваш… с лысым кумполом…
– Олсоп?
– Что он с этого дела имеет?
Я знал, что имеет с этого дела Олсоп, но распространяться не собирался. Любовь, если уж на то пошло, свободна, а частная жизнь человека никого не касается – кроме него самого.
– Почем я знаю? Он старше меня.
– Ты вообще мало что знаешь, да, Сэмми?
– Лучше выпей еще.
– И уважаешь старших.
– Да пошли они, старшие…
Пиво тогда подавалось холодное, и от первых двух кружек я совел, зато потом отпускало, а с третьей за спиной вырастали золотые крылья. Я вперил глаза в Филипа:
– Что тебе надо, Филип? Заявился сюда… чернорубашечники, коммунисты…
Филип возвратил мне взгляд с докторской отрешенностью сквозь окутавший меня туман. И, постукивая белым пальцем по своим лошадиным зубам, выдохнул:
– Слыхал о Диогене?
– Понятия о нем не имею.
– Он ходил с фонарем. Искал честного человека.
– Опять хамишь? Я – честный. И остальные товарищи – тоже. Чернорубашечники – гады.
Филип подался вперед и уставился мне в лицо:
– Даю главное – нахлестаться. А у тебя что главное, Сэмми?
Я промямлил что-то.
Филип придвинулся совсем близко и прозвучал очень громко:
– Клубничка? Клубнички хочется?
– А тебе чего хочется?
Пьяный глаз иногда так же зорок, как и отуманенный наркотиком. В части самого существенного. Филипа выхватил луч яркого света. Сознавая, насколько сам я не тверд на ногах и что веду кособокую, путаную жизнь, которую теперь вроде чуть-чуть выпрямляла стойка паба, я оказался способен увидеть, почему Филип не пьет. Филип, бледный, веснушчатый Филип, которого вселенская скупость обделила в каждой частице тела, берег себя. Что имею – храню. Вот почему его костлявые руки, его не имеющее товарного вида лицо, его срезанный, словно на него не хватило материала, с обеих сторон лоб были надежно защищены от побуждения давать и по самой своей природе не способны к природной щедрости, непроницаемы и настороженны.
Позвольте мне описать его таким, каким видел в тот момент. Он был одет лучше меня, чище и аккуратнее. Рубашка – белоснежная, галстук – безупречно завязан и висит по центру. И сидел он не горбясь, держа спину точно по вертикали. Руки опущены на колени, ноги сдвинуты. Странные у него были волосы – какие-то ни то ни се, растущие вроде бы густо, но такие хилые, что пластались по черепу, как у двери вытертый половичок. И настолько незаметные, что за крупными светлыми веснушками, усыпавшими лоб, невозможно было различить, где они начинались. И глаза казались странными в ярком электрическом свете паба – обнаженными: ни брови, ни ресницы их не прикрывали. Нет, мадам, мы не поставляем их по такой цене. Перед вами производственная модель. Нос был вполне полномерным, но выглядел каким-то стертым, а круговых мышц у рта едва хватало, чтобы держать его закрытым. А что скрывалось внутри? Какой он был человек? Каким был мальчишкой? Когда-то я гонялся вместе с ним за этикетками, дрался в темной церкви – он меня обставлял и бивал, а я все-таки принял его дружбу, когда дружба была мне очень нужна.
