Несмотря на свое угодничество, Я.Б. Быкин чуть позже был обвинен во вражеской деятельности и приговорен к высшей мере наказания.
Неожиданное развитие получили история с люстрами в доме правительства Башкирии. Антон Маковский вынужден был дать ложные показания, послужившие первым камнем в фундаменте возводимой постройки обвинения. Его шантажировали издевательством над ребенком. По требованию следователя Маковский подписал, по-видимому, заранее составленный текст протокола. В нем фигурировали руководящая «четверка» «контрреволюционной» организации и имена других ссыльных. «По личному поручению Спиридоновой я, Маковский, подготовлял и должен был осуществить террористический акт против председателя Башсовнаркома Булашева». Для этого электрик якобы предложил заменить легкий светильник люстрой. «Люстра в 5–6 килограмм, подвешенная вместо люцета, через некоторое время своей тяжестью обязательно выдернет крюк, упадет прямо на голову Булашева, который силой удара и весом люстры должен быть обязательно убит». Вечером 4 февраля люстра действительно сорвалась, но удержалась на проводе. «В данном случае Булашеву помог только случай».
Имелись и другие, столь же «ужасные» обвинения.
И. Каховская рассказывала: в 1935 году в Уфе неожиданно появился «некий гражданин из Архангельской ссылки», который «сказал, что является другом Б.Д. Камкова, прислан в Уфу заканчивать трехлетний срок ссылки, так как архангельский климат ему вреден. Он заявился к нам и сказал, что хотел познакомиться со Спиридоновой. Одновременно пришла открытка от Камкова, где тот сообщал, что направлен в Уфу очень подозрительный человек, с которым архангельские ссыльные не хотели иметь дела; что если он к нам явится, то и нам он не советует вести с ним знакомство. Этот человек посетил нас раза три, не застав Спиридоновой, которая избегала встречи с ним, и исчез. Мы приписали его визиты простому любопытству: он, очевидно, хотел „посмотреть“ на известную Спиридонову. Впоследствии он давал о нас какие-то порочащие показания».
Этим «подозрительным человеком» был Симон Самойлович Виталии, в 1920 году член Полтавского губкома левых эсеров, в рассматриваемое время — скорее всего, секретный сотрудник ОГПУ, надзиравший в роли ссыльного в Архангельске за Борисом Камковым. Во время следствия Виталии показал, будто бы привез Спиридоновой в Уфу письмо от Камкова, в котором шла речь об активизации партийной работы. Сама Спиридонова заявила в этой связи: «Виталии лжет, показывая, что привез мне письмо».
Леонид Драверт, страдавший тяжелой формой неврастении, показал, что «эсеровская четверка» во главе со Спиридоновой подготавливала покушение на руководителей Башкирской АССР. Уфимская организация эсеров, по Драверту, должна была организовать теракты в отношении секретаря обкома ВКП(б) Быкина, председателя СНК Башкирской АССР Булашева и председателя Башкирского ЦИК Тагирова, причем в исполнительницы теракта против последнего из них почему-то была намечена сильно постаревшая (как отмечалось в частной переписке левых эсеров), 59-летняя Измаилович.
17 июня 1937 года между Дравертом и Спиридоновой была устроена очная ставка, на которой он показал, что М.А. Спиридонова в Уфе якобы занималась активной антисоветской деятельностью и, в частности, давала установки на организацию Башкирского областного комитета партии левых эсеров. Спиридонова на это в протоколе очной ставки записала: «Я отрицаю эти показания Драверта».
Обвинителем выступил и считавшийся в среде ссыльных глубоко порядочным и интеллигентным Игорь Александрович Коротнев. Он заявил, что еще в Семипалатинске получил устные инструкции от А.Р. Гоца об организации левоэсерского подполья. Переезжая в Уфу, он якобы заручился «рекомендательным письмом» ссыльного левого эсера Т.Р. Азарченко к Спиридоновой для того, чтобы выполнить поручение Гоца, сделав Спиридоновой и Майорову предложение об объединении. Они, естественно, такое предложение с энтузиазмом приняли.
В уфимской тюрьме с Марией обращались жестоко и цинично. 3 ноября 1937 года, после девятимесячного заключения, Спиридонова написала открытое письмо в секретный отдел НКВД о творимых беззакониях.
«Когда удавалось узнать у меня какое-нибудь особо чувствительное или „нетерпеливое“ место в психологии, на него нажимали втрое, вчетверо. Так, например, после некоторых трудных происшествий со мной в царском застенке в начале 1906 г. у меня остался пунктик непримиримого отношения к личному обыску. Надо отдать справедливость и тюремно-царскому режиму и советской тюрьме: до этого своего ареста я после тех (1906 г.) событий все годы долголетних заключений была неприкосновенна, и мое личное достоинство в особо больных точках не задевалось никогда. В царское время всегда я чувствовала над собой незримую и несказанную, но очень ощутимую защиту народа, в советское время верхушка власти, старые большевики, со включением ЛЕНИНА, щадили меня и, изолируя меня в процессе борьбы, всегда весьма крепко наряду с этим принимали меры, чтобы ни тени измывательства не было мне причинено. 1937 год принес именно в этом отношении полную перемену и поэтому бывали дни, когда меня обыскивали по 10 раз в один день. Обыскивали, когда я шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса. Ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой рукой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы; чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать, так как иначе просто не представлялось возможности какого-либо даже самого жалкого существования. От этой голодовки я чуть не умерла. Так как та надзирательница тупая и поэтому жесткая и к тому же соответственно почти ежедневно инструктируемая моим следователем была мне особо неприятна при встречах, ее специально приставили ко мне, и она добросовестно и безотдышно отравляла мне жизнь и день и ночь. Ночью иногда больше чем днем. Способы отравлять жизнь в условиях полной подчиненности заключенного его стражнику могут быть разнообразны и неисчислимы».
Мария теряла силы и остатки здоровья. «Эти долгие мучительные ночи, с чем их сравнить?! Они раздирают, рвут сердце на части, — писала революционерка. — Раздутые, нестерпимо нывшие бревнообразные ноги черно-лилового цвета не умещались и в больших ботинках…»
Все было направлено на то, чтобы заставить Спиридонову признаться в «антиправительственном заговоре», морально уничтожить ее. Крайне тяжелые условия пребывания в тюрьме привели к возобновлению цинги. Однако следователь Михайлов обвинил Марию Александровну в притворстве.
«Михайлов — маленький человек. Смесь унтера Пришибеева с Хлестаковым. Большой очень трус, что я проверила не раз. Очень не развит, поражающе не начитан, сужен и сведен своим пятнадцатилетним профессионализмом (ему кажется только 33 года) к чрезвычайному примитивизму в оценке людей и подходе к ним. Весьма исполнителен, не пьет, не курит, изумительно работоспособен, энергичен, перед начальством почтителен и „на вытяжку“, одним словом „усердие все превозмогает“, но со мной у него вышло определенно глупо и неудачно. Карпович умнее, но тоже действует по шаблону. Если бы только они оба так мерзко не ругались, мне это сплошное бдение только бы нравилось, как испытание моих душевных сил, в 52 года, выдерживаемое без запинки в мыслях и поступках, что хоть немного утешало меня в моих горестях, а самый процесс бдения будил во мне оба раза азарт и озорство».
