Всеволод Рождественский вспоминал: «И вдруг прямо перед собой у входа я увидел только что появившуюся маску в пышно разлетавшемся бакстовском платье. Ее ослепительно точеные плечи, казалось, отражали все огни зала. Ореховые струящиеся локоны, перехваченные тонкой лиловой лентой, падали легко и свободно. Ясно и чуть дерзко светились глаза в узкой прорези бархатной полумаски. Перед неизвестной гостьей расступались, оглядывали ее с восхищением и любопытством. Она же, задержавшись с минуту на пороге, шуршащим облаком сразу поплыла ко мне.
— Мы танцуем вальс, не правда ли? — прошептал надо мной знакомый голос, и узкая, действительно прекрасная рука легла на мое плечо… Колдовские волны «Голубого Дуная» приняли нас на свое широкое, неудержимо скользящее куда-то лоно.
— Ну, что? Не была ли я права?»
Об этом бале сохранилось множество воспоминаний — такое сильное впечатление он произвел на современников.
Много лет спустя, в эмиграции, свидетельница литературной и культурной жизни тех лет Анна Элькан рассказывала: «…в январе 1921 года устроили костюмированный бал, на котором блистала Лариса Рейснер, красавица, дочь профессора Рейснера и жена комиссара Балтийского флота. На этом балу были решительно все, кто еще оставался в Петербурге… Гумилев стоял в углу и ухаживал за зеленоглазой поэтессой с бантом в рыжеватых кудрях (Ириной Одоевцевой)».
В личном распоряжении Ларисы Михайловны был «огромный коричневый автомобиль Морского штаба». В этом она почти сравнялась с Григорием Зиновьевым. Тот тоже разъезжал в роскошном автомобиле, сидя на коленях у матросов-охранников, и по воспоминаниям очевидцев, полным розовым лицом и кудрявой шевелюрой весьма напоминал старую даму в буклях.
Во время служебных отлучек мужа Лариса не сидела сложа руки. Она носилась из «Петербурга в Москву» и вошла в Комиссию по изданию русских классиков под председательством А.В. Луначарского, заседавшую в Зимнем дворце. Выбор и издание книг классики для народа, доступных по цене, считались одним из важнейших дел культурного строительства. Здесь Лариса ближе познакомилась с Александром Блоком.
Советская власть не вызывала у него такого негативного отношения, как у многих других поэтов «серебряного века». В то время, когда Анна Ахматова, Михаил Пришвин, Зинаида Гиппиус, Юлий Айхенвальд, Дмитрий Мережковский и многие другие вовсю критиковали пришедших к власти большевиков, Блок согласился сотрудничать с новым государственным руководством. Имя поэта, который к тому времени был достаточно хорошо известен публике, активно использовалось властями в своих целях. Помимо прочего, Блока постоянно назначали на неинтересные ему должности в различных комиссиях и учреждениях.
Настоящий отрицательный резонанс в литературном мире вызвал образ знаменитой поэмы «Двенадцать» — Иисус Христос, который оказался во главе шествия из двенадцати солдат Красной Армии. Хотя сейчас это произведение считается одним из лучших творений времен «Серебряного века» русской поэзии, большинство современников Блока высказывались о поэме, особенно об образе Христа, в крайне негативном ключе.
Неисчерпаемым источником свидетельств об этом смутном времени служат дневниковые записи Зинаиды Гиппиус. В своих оценках она предельно откровенна и резка. «Всеобщая погоня за дровами, пайками, прошениями о невселении в квартиры, извороты с фунтом керосина и т. д. Блок, говорят, (лично я с ним не сообщаюсь) даже болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят. Ему бы следовало их целых «12». Ведь это же, по его поэме, 12 апостолов, и впереди них «в венке из роз идет Христос»! — у комиссаров есть все: и дрова, и свет, и еда. И всего много, так как их самих — мало. Физическое убиение духа, всякой личности, всего, что отличает человека от животного. Разрушение, обвал всей культуры. Бесчисленные тела белых негров.
Да что мне, что я оборванная, голодная, дрожащая от холода? Что — мне? Это ли страдание? Да я уж и не думаю об этом. Такой вздор, легко переносимый, страшный для слабых, избалованных европейцев. Не для нас. Есть ужас ужаснейший. Тупой ужас потери лица человеческого. И моего лица, — и всех, всех кругом…». Она спросила Блока: «Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?»… — «Да, если хотите, я скорее с большевиками».
История этого разрыва и реконструкция идейных коллизий, которые сделали неизбежной конфронтацию былых союзников по литературе, составила суть мемуарного цикла Гиппиус «Живые лица» (1925). Революция (наперекор Блоку, увидевшему в ней взрыв стихий и очистительный ураган) была описана ею как «тягучее удушье» однообразных дней, «скука потрясающая» и вместе с тем, «чудовищность», вызывавшая одно желание: «ослепнуть и оглохнуть».
Впрочем, Зинаида Николаевна не долго сердилась на Блока и других заблудших. «Блок — «потерянное дитя», как и А. Белый. Корней Чуковский — довольно даровитый, но не серьезный, вечно невзрослый, он не «потерянное дитя», скорее из породы «милых, но погибших созданий», в сущности, невинный».
Август и сентябрь 1920 года был ознаменован чуть ли не ежедневными встречами Ларисы и поэта, прогулками пешими и конными, долгими беседами.
Надежда Павлович, молодая поэтесса по прозвищу Москвичка, приехавшая из Москвы в Питер организовывать Союз поэтов, назойливая поклонница Блока, поражающая всех вокруг своей бестактностью и необоснованными претензиями, не могла пройти в своих воспоминаниях мимо яркой привлекательной Ларисы. Она «была красавица с точеным холодным лицом. Очень умна, очень обворожительна, дивно танцевала, напоминала женщин эпохи Возрождения. Одно время Блок встречался и катался с ней верхом, но, ценя ее ум и красоту, относился к ней с несколько опасливым интересом. В ней чувствовалось что-то неверное, ускользающее».
Тетушка поэта, М.А. Бекетова расценивала интерес Ларисы к племяннику иначе. «Из Москвы приехала Лариса Рейснер, жена известного Раскольникова. Она явилась со специальной целью завербовать Ал. Ал. в члены партии коммунистов и, что называется, его охаживала. Устраивались прогулки верхом, катанье на автомобиле, интересные вечера с угощеньем коньяком и т. д. Ал. Ал. охотно ездил верхом и вообще не без удовольствия проводил время с Ларисой Рейснер, так как она молодая, красивая и интересная женщина, но в партию завербовать ей его все-таки не удалось, и он остался тем, чем был до знакомства с ней…».
Стремление красавицы включить гения в «члены партии коммунистов» или в свою коллекцию обожателей не увенчались успехом. Однако знакомство сохранилось, что имело далеко идущие последствия.
Но и без великого поэта Лариса, окруженная преклонением пленников ее привлекательности, открыто наслаждалась своей красотой, молодостью, роскошной одеждой и положением, невзирая на потоки осуждений в свой адрес. «Если можно быть приятной для глаз, почему не воспользоваться этой возможностью», — заявляла она. Впрочем, «ее праздничная, вызывающая нарядность на фоне нищеты и разрухи не вызывала раздражения и кривотолков», — писал в своих воспоминаниях поэт Всеволод Рождественский, по-видимому, сильно заблуждаясь.
Влияние властной супруги советского адмирала крепло. В окружении Раскольникова появлялось все больше людей из круга Рейснеров. Многие не оставили следа в истории, но иначе произошло с неким молодым одесситом с внешностью итальянского гранда времен Лоренцо Великолепного, которого все однозначно считали любовником Ларисы — Сергеем Адамовичем Колбасьевым, личностью весьма неординарной. За давностью лет уже не узнать, как сошлись пути его отца, выходца из старинной военной семьи, но по должности скромного коллежского асессора Адама Викторовича Колбасьева и итальянки, уроженки Мальты, красавицы Эмилии Элеоноры (Эмилии Петровны) Каруана. По-видимому, она попала в Россию в связи с негоциантскими интересами семьи, занимавшейся вывозом хлеба через Одессу и Николаев. Во многом благодаря матери Сергей Колбасьев с детства владел английским, французским, немецким и итальянским языками. Юноша нежно любил и уважал свою непохожую на других женщин экзотическую матушку. Он наградил ее шутливым юбилейным дипломом, за «неустанные труды на благо российской литературы» — рождение и воспитание такого одаренного сына.
