– Это сын моего брата Хельги, который двадцать лет назад захватил Самкрай, – подтвердила Эльга.
– А через несколько лет он со своей дружиной дошел до Никомедии и два месяца ее удерживал, – добавил Мистина. – После чего ушел через Босфор в море с хорошей добычей.
В те времена успехи Хельги Красного на Пропонтиде тревожили киевских бояр – племянник Олега Вещего не скрывал своих притязаний на стол дяди, и в нем Ингвар справедливо видел опасного соперника. Но теперь, когда Хельги более пятнадцати лет как был мертв, Мистина вспоминал те дни не без удовольствия.
– Тогда вам не покажется удивительным или необоснованным опасение василевса, как бы все это не случилось вновь, – заметил Георгий, пока Диметрис собирался с мыслями.
– Василевсу стоило бы отнести свое беспокойство на счет собственных своих слуг, – ответил Торлейв.
Малуша видела, что он волнуется: самый младший в этом собрании, он не обладал правом свободно высказывать свои мысли. Но речь шла о чести его отца, которого при князьях и послах открыто винили в вероломстве, и этого Торлейв не мог стерпеть.
– Именно ромеи побудили моего отца отправиться на Таматарху, хотя, как потом стало ясно, вовсе не рассчитывали, что он добьется там успеха, – продолжал Торлейв, поощренный взглядом Эльги и ее легким кивком. – А когда он сделал то, чего, как они думали, сделать был не способен и взял город, ваши стратиги в Херсонесе пытались отнять у него половину добычи, как будто сами сражались за нее! Подобного грабежа не стерпит ни один благородный человек.
– Архонт Эльг нарушил условия! – возразил Ипатос. – Я помню, он захватил в плен жителей Таматархи – христиан, и даже, кажется, с самим епископом…
– Ему не ставилось условий не брать пленных, – Торлейв прямо взглянул в недовольные карие глаза грека.
– Между ним и стратигом Херсонеса был заключен договор, по которому он не должен был трогать в городе ни людей, ни имущества.
– Это неправда. Но нам нет нужды спорить: пусть князь прикажет позвать Асмунда, он был в том походе с моим отцом и помнит условия договора. А если этого мало, то князь и княгиня могут позвать мою мать и позволить ей рассказать, что она помнит. Она тоже была с моим отцом в том походе и видела все своими глазами.
– Не стоит нам сейчас углубляться в раздоры прошлых лет! – с улыбкой заметил Георгий, но его серые глаза в сетке морщин не улыбались и сохраняли довольно злобное выражение. – Мы для того и проделали, по воле Романа августа, наш долгий и опасный путь, чтобы раз и навсегда предать забвению все былые раздоры и заложить основания мира, прочного, как камни Великой Церкви! И как сияет над Великим Городом купол Святой Софии, как вечно будет сиять над миром Христова вера, так вечна пусть будет дружба между русами и греками – этого Роман август желает всем сердцем.
Ясно было, что греки хотят замять разговор о походе Хельги Красного на Самкрай, но и Эльга не видела смысла в него углубляться. Важнее было то, что греки, помня о том случае, испытывали непритворное беспокойство: сейчас, когда все их военные силы на море были стянуты к Криту, где Никифор Фока собирался осаждать Хандак, Святослав, вздумай он и впрямь пойти на Корсунь, мог добиться успеха, а Роман не послал бы херсонитам никакой помощи.
Зато если греки наконец разделаются со своим столетним врагом, у них будут развязаны руки для обороны других краев державы, а то и расширения ее, отметила про себя Эльга. На русские земли им, конечно, посягать незачем, но в Таврии лодья русская и греческая так тесно трутся бортами, что вполне возможно столкновение.
– Однако со времен того похода прошло почти двадцать лет, – напомнил Мистина. – С тех пор многое изменилось. Брата княгини давно нет в живых, а наш князь, Святослав, имеет совершенно другие замыслы. И если ромеи не будут мешать тому, чтобы он мог свободно их осуществить, это, я так полагаю, даст им уверенность, что между русами и хазарами не будет ни дружбы, ни союзов во вред Романии.
– Такая уверенность была бы весьма ценна для нас, – согласился Диметрис. – Но для этого нам необходимо знать об этих замыслах подробно.
Все в гриднице обратили взоры на Святослава. Говорить ли о своих замыслах грекам и сколько говорить – мог решить только он сам.
– Могу сказать вам вот что… – Святослав не спешил, давая себе время подумать, чтобы не выдать лишнего. – Мой… предок Олег Вещий, заняв стол в Киеве, освободил от дани кагану не только племя полян, но и другие племена славянских языков. Радимичей, северян. Но кое-какие земли славян и сейчас платят дань кагану и тем усиливают его мощь. Даже поставляют ему воинов. Тех самых, в которых нуждаетесь и вы. Я намерен с этим покончить. Это лучшее доказательство дружбы, что я вам могу предложить. И если вы не враги себе, то мы договоримся так: я вправе освободить от дани каганату земли любых славян, которые им платят, а вы не вмешиваетесь.
– Но где лежат земли этих славян? – воскликнул Ипатос, едва дождавшись, чтобы князь умолк.
– Там, где греков никогда не было. Далеко на север и на восток от Таврии и от других владений Романии. Пойдет такой уговор?
– Но как же воины? Ты даешь слово, что, если тебе удадутся эти замыслы, те славяне больше не будут давать воинов кагану, зато ты будешь давать их нам?
– Это вы уж больно далеко глядите, – Святослав усмехнулся и покачал головой.
– Если бы мы не умели этого, держава Ромейская не простояла бы тысячу лет, – ответил Ипатос. – Но мне кажется, что сегодня мы уже слишком долго утомляли слух архонтиссы Елены разговорами о войне, противной женскому разуму и ее доброму сердцу…
Эльга улыбнулась, будто благодаря его за чуткость, но и ей было ясно: греки не удовлетворены объяснениями Святослава и им требуется время подумать.
– Завтра матушка и отдохнет, – молодой князь кивнул. – Я на лов еду с варягами. Не хотите ли со мной? Проедемся, а то от разговоров этих каждый день голова пухнет. Тогда и дело веселей пойдет.
– Несомненно, это большая честь и удовольствие! – при упоминании об охоте Диметрис непритворно оживился. – Архонтисса же сможет провести время за беседой с отцом Ставракием, что, видит Бог, доставит ей немало радости и принесет пользу душе!
* * *
Наутро греки поднялись в непривычно раннее для них время – до зари. Торлейв, явившись спозаранку, увел их вниз по Увозу, к месту встречи со Святославом: тот брал с собой гридей и две варяжские дружины. Слыша на дворе конский топот и шум сборов, Малуша невольно вздыхала. Ей бы радоваться – предстоящий день обещал хоть немного отдыха от суеты, но она уже тосковала, зная, что за весь день не увидит никого из них – ни Святослава, ни Торлейва. Будто два солнца ушли с неба… А может, они задержатся дня на два-три, как не раз бывало. И останется ей считать окорока и яйца для будущих пиров. Малуша мало понимала в переговорах и особенно путалась из-за того, что слушала речи на трех языках, но эти дни, несмотря на усталость, пролетали быстро и были для нее полны жизни. Почти целыми днями она могла тайком наблюдать за Святославом, стоя у стены близ стола с угощеньем; при каждом взгляде на него ее охватывало непонятное волнение, от чего делалось и тревожно, и радостно. С нетерпением она ждала, когда же сбудутся ее мечты – когда она перестанет быть служанкой княгини и появится в этой же гриднице уже среди боярынь: вольных, уважаемых, красиво одетых женщин из родовитых семей. Тогда она ничем не уступит Величане или Держане; родство с княгиней позволит ей занимать место не хуже, ну а красоте ее предстоит в ближайшие годы только расцветать. И тогда даже он, владыка земли Русской, чья мощь будет расти год от года, уже не будет смотреть сквозь нее, будто она всего лишь ходячая подставка для блюд и кувшинов!
