Беру бумаги, перелистываю страницы и при ней ставлю последнюю подпись. Кидаю в неё документ и прохожу мимо ошарашенной блондинки.
– Х. Карпентер? Ты и есть тот самый Карпентер?!? Отец ребёнка! – громко говорит она, идя следом за мной, противно скрипя своими безобразными кроссовками.
– Тот самый наркоман? Да, мышка. Я тот самый Хоук Карпентер, человек с темным прошлым и неопределённым будущим. И если тебе есть что сказать мне сейчас, говори, – оборачиваюсь к ней лицом и ожидаю. – Поэтому радуйся, что позаботилась о том, чтобы не забеременеть от меня, такие дети ведь долго не живут, доктор?
Я, наконец, застал её врасплох, они с отцом думали, я – идиот, не пойму очевидного. Девушка останавливается и не двигается с места.
– Ты же позаботилась о таблетках? – рявкаю я на неё. – Мне не нужна ещё одна головная боль.
Она все ещё ничего не отвечает, поэтому я возвращаюсь к ней, беру её за руку, но уже не применяя силы. Это лёгкое удерживание отдаётся мне иглами под кожу каждый раз, когда я к ней прикасаюсь. Мы поднимаемся по лестнице, минуем мою комнату, затем Трентона, и я раскрываю перед ней двери.
– Твои апартаменты, леди, устраивайся. Я тебе ещё раз говорю, если тебе есть что сказать касательно себя и ребёнка, спящего в соседней комнате, готов выслушать. Потом у тебя не будет такого шанса, – забираю сумку из её рук и швыряю в середину комнаты. – Язык проглотила?
– Ты знал, что он может в любой момент умереть? – спрашивает она меня.
– Мне пришлось вытрясти правду из твоего работодателя перед тем, как застать тебя на парковке с медведем. И знаешь, что больше всего раздражает? Он решил, что ты уже все мне рассказала, – сжимаю дверную ручку до хруста. – Но ты какого-то хрена подумала, что я водитель, и мне не очень хотелось доказывать тебе обратное. Так ведь веселей?
– Почему в таком случае ты обвиняешь меня? Разговаривай со своим отцом, – она прищуривает глаза, очки съезжают на нос, я делаю шаг к ней, она тут же отступает.
– А ты бы сказала страшную правду бывшему наркоману, который может оступиться и начать все заново? Взяла бы на себя такую ответственность? – делаю ещё один шаг, и теперь она не двигается.
– Это моя работа. Если бы я была в курсе до сегодняшнего вечера, отец ребёнка узнал бы о том, что происходит. Но ты ни разу не появился в больнице, хотя и мог бы. Тебе надо чаще быть рядом с ним, – она тычет мне в грудь.
– Взываешь к моей совести? – она болезненно морщится и закрывает глаза. – Может ему так же мерзко от моих поступков из прошлого?!
– Тебе не должно быть все равно. Ты его отец, твоё прошлое его меньше всего интересует. Дай ему то, что можешь, у вас мало времени. А теперь можно я проверю ребёнка и лягу спать, у меня была длинная смена и много информации, которую надо обдумать. И ты не прав на счёт меня, – она задыхается от длинной речи, которую произнесла.
– А ты лгунья, если бы ты хотела мне сообщить то, о чем я обязан знать, нашла бы способ. Именно поэтому я не верю тебе. Завтра привезёшь все свои вещи и вонючего попугая. Если он испортит что-то в моем доме, я сверну ему шею, – отвечаю Эмерсон и выхожу из комнаты.
Даже если допустить мысль о том, что она не лжёт, я не в состоянии обсуждать все это дальше, пока не переговорю с нужным человеком, который прячется от меня. Раздражение растекается по моей крови, тягучая желчь душит меня. Я снова погружаюсь в этот ад. Когда меня окружают люди, неспособные на преданность, с чего мне пытаться стать хоть немного лучше. Девчонка выводит меня из себя, заставляет чувствовать себя дерьмом в её глазах. Прошлое накатывает волной, вынуждает захлёбываться рвотными массами своих поступков. Я стараюсь пойти на какой-то компромисс, но она мне не уступает. Энжел уже бы давно получила по своему лицу за подобные выходки. Эмерсон… Я не могу сам себе объяснить, почему не встряхнул её хорошенько или не приложил к стене. Не знаю. То, как она приставила мне нож к горлу, указало на то, что для неё неприемлемо, незримо заставило меня оцепенеть и задуматься.
Прохожу по длинному коридору и спускаюсь по лестнице, мне необходимо избавиться от своей агрессии в другом месте. Хотя больше всего я хочу встретить отца и сделать так, чтобы он понял, что снова поступил неправильно. Хотя кому нужна эта правда? Кому вообще необходимо слышать моё мнение? Я кусок дерьма! И это клеймо будет висеть на мне до окончания моих дней.
Я практически дохожу до выхода, когда слышу громкий плач ребёнка. Закрываю глаза. Не могу сдвинуться с места, максимум год – крутится в моей голове… Он только успеет произнести свои первые слова и научится ходить.
Я надеюсь, эта сука Энжел сейчас жарится в аду в огромном котле среди таких же выродков как и она. У меня нет сожаления о её смерти, нет даже чёртовой тоски по человеку, который обрёк нас всех на это. Присутствие врача на дому обязательно, именно поэтому я предпочёл эту невыносимую мисс Саттон здесь.
Если у неё удалось спасти моего ребёнка однажды, значит, получится снова. Крики все ещё не прекращаются, я сажусь на кресло, стоящее под лестницей, и откидываю голову назад, упираясь в спинку. У меня каждый раз от его плача какая-то тупая боль в груди, и я не могу ничем её унять. Однажды была мысль сесть на антидепрессанты, какие-нибудь колеса, способные сбавить обороты моих душевных терзаний. Последняя капля была в тот момент, когда Энжел сбежала. Я предполагал, что она сделает глупость, как когда мы были молоды. Но не ожидал, что скатится в пропасть и отравит ребёнка.
Тогда был первый звоночек податься во все тяжкие, но я нашёл другой вариант, секс стал моим спасением. Я не драл всех, кто попадался мне под руку, были избранные, впрочем, они есть и сейчас. Но это уже более зрелое состояние, моменты с извращённым сексом в далёком прошлом. Кровь уже не привлекает, как и потёкшая тушь, в памяти сразу всплывает униженное лицо Эмерсон на той парковке. Кажется, я её ранил в самое сердце, но она быстро взяла себя в руки и не дала мне возможности раскаяться в содеянном. Я просто надеюсь, что она сама поняла, какую ошибку совершила в ту ночь, попавшись на глаза мне.
Прислушиваюсь, мягкая поступь, два человека переместились, перешёптываясь по коридору этого склепа. Я поднимаюсь из укрытия и тихо иду в комнату сына, чтобы привычно уснуть в кресле, напротив его кровати, и уйти рано утром. Я как будто чувствовал, что нужен ему, но никак не мог себе в этом признаться, что он тоже нужен мне. Пока сын спит, ему невдомёк насколько мне стыдно перед ним, именно поэтому я не могу появляться рядом с ним утром. Только ночью мы находим понимание. Очень тихо я передвигаюсь по направлению к комнате, аккуратно запираю двери, няни знают, что ночью нам с Трентоном никто не нужен. Привычно подхожу к контейнеру с тёплыми бутылочками, проверяю на тыльной стороне руки температуру, встряхиваю содержимое. Подхожу к окну и закрываю плотно шторы, чтобы нам не мешала луна, которая так и норовит заглянуть в нашу личную жить. Включаю настольный светильник и жду, когда он начнёт шевелиться. Зажимаю бутылочку между подушек, снимаю с сына шапочку и начинаю гладить по редким светлым волосам. Он такой маленький в этой кровати, вес набирает очень медленно, зато орёт будь здоров. Наверное, самый развитый орган в этом маленьком теле – лёгкие. Из него вышел бы хороший оперный певец или руководитель. Как бы я не хотел казаться к нему безразличным для других, пацан стал смыслом моей жизни. И может мне не стоило знать то, что теперь убивает меня с каждой секундой все больше.
