Тот с сожалением развёл руками.
– Не могу. Выполняем особое задание. Нужно возвращаться.
И вроде бы сказаны обычные слова, но ответ Никифорова не понравился Алексею, покоробил его. Нет, конечно, всё понятно. Приказ есть приказ. Задание выполнить нужно. Но в голосе лейтенанта ему почудилось что-то нехорошее, какое-то злорадство, что ли.
Алексей неодобрительно посмотрел на новоприбывшего командира. Обычный лейтенант. Ничего особенного. Вот только форма у него новенькая, и часто смотрит он по сторонам, как будто бы что-то высматривает, подсчитывает. К тому же весь он какой-то собранный, напряжённый. Другой на его месте, попав к своим, расслабился бы, успокоился.
«Странный он, – подумал Алексей про лейтенанта Никифорова. – Весь как на пружине. Того и гляди взорвётся».
Орлов попытался прогнать эти мысли, но они через несколько секунд возвращались. Всё-таки было в этом лейтенанте что-то непонятное. Алексей время от времени бросал на него взгляд, стараясь не выдать свой интерес. Вроде бы лейтенант ничего не заметил. Или, может быть, не обратил внимание. Да и зачем ему осторожничать среди своих?
А Никифоров оказался весёлым и словоохотливым. Он непринуждённо разговаривал с Бронским, рассказывал какую-нибудь смешную историю и сам же первым над ней смеялся.
Алексей обратил внимание, что бойцы, приехавшие с лейтенантом Никифоровым, не стали закуривать, хотя командир им это разрешил. Любой курящий советский солдат, как только получает разрешение на перекур, сразу достаёт папиросу или делает самокрутку из табачка. Закурить цигарку на фронте – святое дело!
А эти бойцы почему-то не курят. Ни один! Хотя лейтенант им разрешил перекур.
«Опять странно, – отметил Орлов. – Что ж они не курят? Неужели у них папирос и табака нет? Быть такого не может».
Алексей почувствовал, как у него учащённо забилось сердце, а на душе стало почему-то тревожно. Так у него уже было несколько раз перед боем. Что ж, ничего удивительного, ведь скоро здесь будут немцы. Бой будет тяжёлым. Кто знает, останешься ли жив после него?
Орлов, уже не скрывая своего интереса, рассматривал бойцов лейтенанта Никифорова. Они вначале стояли возле своих полуторок, а потом начали потихоньку, группами по два-три человека отходить от них. Причём перемещаться они стали как-то все вместе, одновременно, будто бы им кто-то отдал команду.
«А ведь лейтенант приказал им не отходить далеко от машин», – вспомнил Алексей.
Постепенно подчинённые Никифорова оказались чуть ли не на всей позиции истребительного батальона. Это уже не могло быть совпадением. Они действовали по какому-то плану.
Тут у Алексея Орлова тысячи мурашек побежали по спине: «Это же немцы! Диверсанты! Мост!»
79
Когда палец Рюмина полностью прижал спусковой крючок, раздался щелчок затвора. В его автомате закончились патроны. По лбу Александра потекли капельки пота. Он ещё не осознал, как сильно ему только что повезло. После щелчка затвора его мозг отдал приказание телу, и Александр прыгнул на немецкого агента.
Рюмин успел подняться на колени, когда на него со всей силы обрушился Никаноров. Они оба покатились по земле, отчаянно молотя друг друга кулаками. Так продолжалось минуты две, пока старший лейтенант ловко не заломил назад за спину правую руку своего противника.
– А-а-а! Отпусти! – истошно закричал Рюмин, пытаясь вырваться.
Страх придал предателю новые силы. Но Александр сильней завёл его руку за спину, и он от сильной боли в суставах дёрнулся всем телом, выгнулся, захрипел, а потом прекратил сопротивление.
– Больно, – прошептал он. – Отпусти… руку. Сломал ведь.
Эти слова развеселили Никанорова. Он почувствовал вдруг огромное облегчение. Облегчение от того, что немецкий агент пойман, причём живым, а он, Сашка Никаноров, даже не ранен.
– Ничего, потерпишь! Не сахарный! Не растаешь. Лежи спокойно, а то хуже будет.
Он улыбался во весь свой большой рот, и от этого черты его лица смягчились, сделались не такими резкими, как раньше. Если бы в этот момент его увидела какая-нибудь девушка, то сказала бы, что он очень симпатичный. Он испытывал огромное счастье от того, что лично, своими собственными руками задержал немецкого агента. Раньше вместо него это делали другие, а он только командовал. Теперь же он понял, как здоYрово, когда сам берёшь фашиста. Да ещё живым!
Но в тот момент, когда Александр начал мысленно поздравлять себя с первым собственноручно задержанным немецким агентом, он вдруг почему-то вспомнил рядового Онищенко из стрелкового корпуса, где он служил раньше. Того паренька-дезертира, на расстреле которого он настоял.
Теперь бы Никаноров, конечно, так не поступил. Он вдруг понял, что Онищенко, участвовавший в отражении атаки немцев, хотя совсем не обязан был этого делать, так как его везли на трибунал, как никто другой заслуживал снисхождения. Он должен был жить. Но его расстреляли. Из-за того, что старший лейтенант Никаноров решил показать свою бдительность и принципиальность. Зачем? Зачем?!
Александру стало противно. Он увидел себя со стороны. Как будто бы смотрел какую-то кинокартину. Плохую кинокартину. Он вдруг ясно понял, каким раньше был глупцом. И от этого он тихонько и безнадёжно завыл. Завыл как волк, попавший в капкан.
Рюмин испуганно посмотрел на него. Заметив его взгляд, Александр отвернулся и заставил себя не думать про рядового Онищенко. Пока не думать. Сначала нужно доставить предателя в Особый отдел, а потом в себе разобраться. Хотя что разбираться? Он уже сейчас знал, что не хочет быть тем Никаноровым, каким был раньше. И не будет.
Старший лейтенант снял с себя поясной ремень, скрутил им руки немецкого диверсанта. Проделал он это медленно, неуклюже, так как раньше ему таким не приходились заниматься. Но в итоге узел получился крепким, надёжным.
Почувствовав на руках ремень, Рюмин сразу обмяк. Со стороны могло показаться, что он утратил всю свою волю, что он сломлен психически и физически. Может, кто-то другой и поверил бы в это, но только не Никаноров. Вполне могло быть, что поникший вид – маскарад, чтобы усыпить бдительность старшего лейтенанта.
– Что это ты приуныл? А ведь ещё недавно таким разговорчивым был. Предлагал разойтись «по-хорошему». Ну что, чья взяла, а?
Рюмин не отвечал. Он лежал на животе со связанными за спиной руками и тяжело дышал. Александр рывком поднял его на ноги, подтолкнул вперёд.
– Давай иди. И не вздумай шутить. Ты мне уже сильно надоел. Так что больше церемониться я с тобой не буду. Ты меня понял или повторить?
Свои слова старший лейтенант подкрепил тычком стволом автомата в спину немецкого агента.
– Всё я понял. Можешь не повторять.
Шёл Рюмин медленно, тяжело. Даже не шёл, а брёл, спотыкаясь через каждые несколько шагов. Уж очень сильно ему не хотелось садиться обратно в кузов полуторки. Он прекрасно понимал, что потом с ним будет. Сначала допросы, а потом расстрел. По закону военного времени. Никто с ним церемониться, конечно, не станет. Могут пообещать снисхождение, сказать, что трибунал учтёт его раскаянье, сотрудничество, а потом – расстрел.
