И даже равнодушие евреев к международному престижу России в принципе могло послужить ей на пользу – в качестве тормоза против военных авантюр: тех ужасов, в которые ввергло Россию патриотическое правительство, не могло бы измыслить наичернейшее антирусское воображение – Солженицын тоже называет Первую мировую войну «самым неосмысленным безумием XX века», раскрученным «без всякой ясной причины и цели» (с. 476). Поэтому ниоткуда не следует, что космополитический рационализм опаснее бурного патриотизма: именно страсть, а не расчетливость порождает наиболее губительные безумства. Оскорбленная любовь к родине была мощнейшими дрожжами гитлеризма… И много ли она принесла Германии?
Для реальных интересов подавляющего большинства евреев революция была уж никак не менее опасна, чем для подавляющего большинства русских. Фантомы, или, если хотите, мечты и ценности «идишизма» или «сионизма», тоже вполне могли сожительствовать с русским патриотизмом – каждая сторона могла наслаждаться своей Дульсинеей, втихомолку посмеиваясь над уродиной соседа. (Более сильный – более громко, более слабый – более ядовито.) Фантомы-то, конечно, примирить труднее всего. «Всякий народ до тех пор только и народ… пока верует в то, что своим Богом победит и изгонит из мира всех остальных богов» – эти слова Достоевского, возможно, и до сих пор выражают мироощущение младенческого ядра любого народа. Но, к счастью, в начале XX века даже младенцы – по крайней мере, младенцы западного мира – в большинстве своем победу и изгнание чужих богов уже понимали не в военном смысле, равно как и сегодняшние младенцы ищут побед не на поле брани (разве что газетной), а в области балета, спорта, космоса, мод, машиностроения и сельского хозяйства, международного престижа, качества жизни и государственного управления: то есть и они преданы своим фантомам не до полной осатанелости. Так что при всем несовпадении народных устремлений мирное сосуществование – сотрудничество плюс соперничество без физического насилия – вполне могло эволюционировать и в дореволюционной России.
Если бы не война, даже прямые враги русского народа, сколько бы их ни набралось, ничем серьезным не могли бы ему повредить: физически для русских внутри страны всегда были и будут опасны только русские. Убийство Столыпина, пожалуй, было единственным терактом исторического масштаба, но ведь Столыпин уже и до того был отвергнут «придворной камарильей»? Убийства же отдельных сановников лишь способствовали консолидации консервативных сил. Зато «прогрессивная общественность» террористам аплодировала… Здесь приходится повторить, что евреи лишь присоединялись к уже существующим фантомам. Возможно и даже скорее всего – с большей страстью и меньшим внутренним противодействием, однако и без них утопические революционные призраки не просто бродили, но прямо-таки маршировали по образованной России с пятидесятых годов. Перечитайте так называемых революционных демократов (которыми зачитывалась и еврейская интеллигенция) – всюду увидите младенческую убежденность, что они всего только несут в нелепую страну некое разумное до очевидности слово науки, в просвещенном мире уже сделавшееся общим местом. «Что там (в Европе. – А. М.) гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних профессоров», – Федор Михайлович, как известно, сильно недолюбливал евреев, именуя «жидовской идеей» овладевший, по его мнению, Западом культ корысти, однако самоуверенное верхоглядство он приписал все-таки русским мальчикам.
В этой младенческой убежденности и жила либеральная верхушка – в убежденности, что ей отлично известно, «как надо», и если бы не бездарность и эгоизм царской администрации… Прибавление щепотки даже самых остервенелых евреев к этой горстке русских умников не могло существенно изменить ситуацию – пока не всколыхнулось и не остервенилось «народное море». Можно, конечно, доказывать, что именно еврейская соломинка, а не тысяча других сломала хребет российской государственности, но это аргументы уже для маргинальных антисемитов. Я же скажу больше: вступление евреев в либеральные и революционные ряды, возможно, укрепляло их меньше, чем ряды их противников, ибо вызывало недоверие масс к освободительному движению. Я думаю, Жаботинский не совсем сочинял, пересказывая один критический эпизод первой революции: перед взвинченной толпой, готовой по умелому зову ринуться на твердыни самодержавия, один за другим выступают пламенные еврейские ораторы. «Да это какое-то еврейское дело…» – зреет охлаждающая догадка в трезвеющих умах. Вот и национал-коммунистическим друзьям русского народа сегодня следовало бы благодарить еврейских активистов из Союза правых сил за предоставление самого надежного пропагандистского козыря.
Социальная жизнь противоречива и непредсказуема: совершенно неизвестно, кто причинил России больше зла – ее друзья или ее враги. Впрочем, Солженицын и не опускается до обсуждения степени физического участия евреев в раскачивании России. Ему ли не понимать, что стойкость любого народа сосредоточена в его духовной сфере, в преданности своим – чтобы не оскорбить почитателей Солженицына, в данном случае употреблю слово «святыни», – в готовности ради их спасения в минуту опасности снизить претензии друг к другу. Основы практической политики тоже таятся в сфере коллективных мнимостей – в представлениях о коллективных целях, интересах, методах, и вот их-то, по мнению Солженицына, русские упустили из своих рук в еврейские.
В этом и заключается главный итог книги (с. 475): «Сила их развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятия о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям – мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из нее.
И понять это – важней, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию (раскачивали ее – мы все), делал революцию, или участвовал в большевицкой власти».
Звучит чрезвычайно серьезно и ответственно – особенно на фоне либерального ханжества и патриотической клеветы. И все же возьму на себя смелость повторить, что евреи не создали ни одного из ведущих фантомов эпохи, а всегда только присоединялись. Даже к фантому России как дикого нелепого страшилища евреям было трудно что-либо прибавить – столь блистательно и эта работа уже была выполнена русскими. Да не швалью какой-нибудь – людьми, составляющими гордость этого самого страшилища! «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ!» – с такой силой выкресту не припечатать. Из Чаадаева можно выписывать страницами: и бурной-то поэтической юности у русского народа не было – одна сплошная тусклость, оживляемая лишь злодеяниями и смягчаемая только рабством, и идеалов-то долга, справедливости, права и порядка у русских нет – словом, чего ни хватишься, того и нет, а есть исключительно полное равнодушие к добру и злу, к истине и лжи (чаадаевская горечь, несомненно, продиктована именно таким равнодушием). И если даже взять славянофилов, ну хоть Хомякова – и у него Россия «В судах черна неправдой черной // И игом рабства клеймена, // Безбожной лести, лжи тлетворной // И лени мертвой и позорной, // И всякой мерзости полна».
Хорошо, поэты, философы – народ крайностей, но реалистическая-то проза как будто гонится за типическим? Вот вам Потугин из тургеневского «Дыма»: всюду нам нужен барин, у нас и гордость холопская, и самоотречение лакейское, Запад браним, а внутри лебезим, ни одного изобретения не внесли в хрустальный дворец человечества, даже самовар и лапти откуда-то стянули… Это джентльмен. А вот самородки из бунинской «Деревни»: «Боже милосливый! Пушкина убили, Лермонтова убили, Писарева утопили, Рылеева удавили… Достоевского к расстрелу таскали, Гоголя с ума свели… А Шевченко? А Полежаев? Скажешь, правительство виновато? Да ведь по холопу и барин, по Сеньке и шапка. Ох, да есть ли еще такая сторона в мире, такой народ, будь он трижды проклят». «Вот ты и подумай: есть ли кто лютее нашего народа?» – за мелким воришкой весь обжорный ряд гонится, чтобы накормить его мылом, на пожар, на драку весь город бежит и желает только, чтоб забава подольше не кончалась; а как наслаждаются, когда кто-нибудь бьет жену смертным боем али мальчишку дерет как Сидорову козу! Учат дураков для потехи рукоблудству, мажут невестам ворота дегтем, травят нищих собаками, для забавы голубей сшибают с крыш камнями… А историю почитаешь – волосы дыбом встанут! Брат на брата, сват на свата, вероломство да убийство, убийство да вероломство… И в былинах сплошной садизм – «выпускал черева на землю», и в песнях сплошной сволочизм – «вот тебе помои – умойся, вот тебе онучи – утрися, вот тебе обрывок – удавися»… Вся Россия – дикая, нищая, злобная деревня, это итоговый символ, а не частная зарисовка. Пашут тысячу лет, а пахать путем ни единая душа не умеет! Единственное свое дело не умеют делать! Не знают, когда в поле надо выезжать, когда надо сеять, когда косить, хлеба ни единая баба не умеет спечь – ну что худшего может выдумать самый лютый еврейский ворог?
