И снова мрачный кивок.
– Их баржу потопили.
– Погибли? – невольно ахнул Станислав Павлович. – Точно знаешь?
– Да. А вы как?
– Вот… – обвел рукой комнату Станислав Павлович, – живем. Мы запасливые, знаешь ли.
Объявили воздушную тревогу, никто не пошел в бомбоубежище, но Борису пришлось остаться на ночь.
– Меня до завтра отпустили, если не прогоните, переночую у вас.
Он выложил на стол то, что нес погибшим родственникам. Не слишком роскошно, всего лишь буханка хлеба, дуранда и большой кусок шоколада, но в ноябре в Ленинграде это был богатый подарок.
Женька с Юркой забрались под одеяла и шубы, а взрослые еще долго сидели у чуть теплой печки, беседуя вполголоса. Борис рассказывал о положении на фронте, о том, что вот-вот заработает дорога на Большую Землю по льду:
– Скорей бы мороз покрепче, чтобы лед встал.
– Боря, но ведь мороз для всех будет. Как нам-то? – тихо поинтересовался Станислав Павлович. В его голосе Женьке послышались нотки жалобы.
Гость тяжело вздохнул:
– Если лед не встанет, то всем крышка. Самолетами столько продовольствия не привезешь, чтобы город прокормить.
– Борис, скажи, – чувствовалось, что вопрос дается Станиславу Павловичу тяжело, но не задать не мог, – как определяют, кому сколько дать? Почему одним больше, другим меньше? Я старый, мне не важно, а вот как им выжить? – Он кивнул на притихших под горой тряпья детей.
И снова Борис помолчал, прежде чем ответить.
– Станислав Павлович, если из пяти пальцев на руке нужно пожертвовать одним, какой выберете?
Старик промолчал, что тут ответишь, но гостю ответ и не требовался, он продолжил:
– Мизинец выберете, потому как остальные в кулак сжать можно или на курок нажать указательным. Всем продуктов не хватит, как ни старайся, это реальность, ее не признавать нельзя. Кого кормить лучше? Не досыта, а просто чуть лучше? Тех, кто может работать, кто город защищает, если они с ног свалятся, то и остальным не выжить. Думаете, легко выбирать? Но не выбирать нельзя.
– Значит, все, кто на курок нажать не могут, обречены? – в усмешке Станислава Павловича было столько горечи, что Женька с трудом удержалась, чтобы не выбраться из-под вороха тряпья и не броситься к нему на шею с утешениями. Взрослые заметили, что дети не спят, разговор прекратился.
Правда, еще одно примечательное заявление Борис все же сделал.
– Хотел бы вам принести хоть махонькую баночку тещиного варенья, вы же знаете, как она мастерски варит, но… Они все варенье в детскую больницу отнесли, чтоб больным и раненым детишкам хоть по ложечке давали.
Да, Мария Петровна славилась огромными запасами всякого варенья и джема, даже многочисленные родственники за зиму не успевали уничтожить все, что она варила. У Станислава Павловича тоже всегда стояли баночки с малиной, он другого не признавал. Женьке очень нравились эти припасы, они не только вкусные, но и красивые – каждая баночка покрыта вощеной бумагой, сверху вышитой салфеточкой и перевязана красивым шнурком. Мария Петровна была мастерицей не только варенье варить, но и вышивать.
Последнюю такую баночку, сохранившуюся с прошлого лета, они совсем недавно съели…
Женьке даже стало стыдно, что съели сами, а не поделились, как сама Мария Петровна, с теми, кому нужней.
Утром Женя объявила, что нужно собрать оставшиеся запасы и тоже отнести в больницу!
Станислав Павлович грустно помотал головой:
– Нечего собирать, Женя. И у нас почти все закончилось. Только вот дрова остались.
Удивительно, но немалые запасы, сделанные еще летом и в самом начале осени Ириной Андреевной и самим Станиславом Павловичем, как-то быстро иссякли. Они не были съедены, скорее розданы, ведь вокруг так много тех, у кого запасов не оказалось…
Юрка сообразил:
– У Маргариты Семеновны есть, я точно знаю!
Станислав Павлович согласился:
– Что ж, давайте соседку грабить.
– Ей все равно больше не нужно.
– А если Апполинарий Виссарионович вернется? – вдруг усомнилась Женька.
– Вернется, тогда и ответим.
Удивительно, но никаких запасов продуктов в комнате Маргариты Семеновны не оказалось. Куда она все девала, так и осталось загадкой. Зато там нашлись дрова, пригодная для печки мебель, которую пока решили не трогать, и книги. Станислав Павлович с грустным вздохом повертел в руках томик Пушкина:
– Александр Сергеевич нас простит.
У них самих бумаги для растопки уже почти не осталось, а колоть лучину из обломков мебели дело нелегкое.
Вырывая из книги листок и отправляя его в печь, Станислав Павлович заявил:
– После войны всю пенсию пущу на покупку книг и отдам их в библиотеку.
– И я, – согласился Юрка.
– И я тоже! – горячо поддержала друга Женька.
Ноябрь в Ленинграде месяц скорее зимний, но в первую зиму блокады погода превзошла сама себя – меньше двадцати градусов мороза при ледяном ветре не было. Неотапливаемый, занесенный снегом город выстыл быстро, полопались трубы, где-то залило, где-то, напротив, помогло сгореть, ведь к местам пожаров не проехать и воду для тушения брать негде. К концу месяца по улицам по сугробам двигались уже не люди – тени, в начале месяца они почти бежали, чтобы не околеть на ветру, теперь даже на быструю ходьбу сил не оставалось. Дойти бы вообще…
Приметой стали темные тени толпы в подворотнях у булочных. Эти тени никакому милиционеру не прогнать – очередь готова мерзнуть с раннего утра. Иначе нельзя, иначе можно вообще без хлеба остаться.
В тот день было невыносимо холодно, ветер словно сговорился с морозом, забираясь даже в валенки! Женька и Юрка стояли, стараясь даже не болтать, чтобы не терять тепло.
Хлеб долго не везли, хлебных машин в Ленинграде мало, они едва успевали развезти все по сотням магазинов. Некоторые хлебозаводы перешли с машин на сани, но ведь лошадь, которая эти сани тащит, тоже чем-то кормить надо.
Очередь уже начала переживать, вдруг сегодня не привезут, вдруг с машиной что, а то и с хлебозаводом. Кто-то сказал, что и на хлебозавод воду не дают, мол, пожарные спасают, встают цепочкой и передают воду из Невы ведрами.
– А чего ж не шлангами? – не поверил какой-то въедливый старичок.
– У них топлива и на моторы не хватает.
– Зато начальству хватает, то и дело черные воронки носятся с толстыми мордами внутри.
– Ты язык-то придержи, – посоветовал разговорчивому сосед по очереди.
– А я не боюсь, мне с такой пайкой и до завтра не дожить. А в тюрьме небось кормят. Да и пожил я свое, вот их жалко, – он кивнул на Юру и Женьку, – до войны хорошего увидеть много не успели и нынче погибнут.
