В какой-то момент у меня вошло в привычку заказывать только те вещи, которые я смог бы выговорить. Во времена Восточной Германии я курил Semper, потому что Karo, Cabinett и Club я произнести не мог из-за звука «к» во всех этих словах. То, что происходило со мной раньше, называлось просто – стремление избегать. Человеку не так сложно выкрутиться из ситуации, когда он вынужден произносить слишком сложное слово.
Обладая немалым воображением, я всегда находил синонимы для труднопроизносимых слов, так чтобы они были доходчивыми. У меня были проблемы и с произношением своего собственного имени. Это выглядело реально глупо, ведь достаточно сложно найти для своего имени другое слово. Тогда я добавил себе еще одно имя. Только прежде чем кто-то понимал, мне тоже приходилось произносить его трижды, ведь никто раньше не слышал его.
Воскресными вечерами добавлялась развлекательная передача «Гончарный круг», в ней играли веселые немецкие песни. Когда я был ребенком, мне очень нравились песни с немецкими текстами. Особенно веселыми песни были у Ульриха Роски, Мике Крюгера и Райнхарда Мая. Тогда он еще не сочинил песню Über den Wolken. Я с удовольствием пел вместе с радио и был в восторге от Далии Лави и Вики Леандрос. Еще тот самый Лорд Кнуд вел передачу, которая носила сбивающее с толку название «Шлягер недели». Это была чарт-передача. Я не могу сказать, по каким критериям все оценивалось. Так, например, Ramones с Baby, I Love You занимали первое место, а за ними следовал Удо Юргенс с песней Mit 66 Jahren. Новая музыка перемещалась в чарте вверх-вниз, и я записывал ее на магнитофон. Тогда я еще не знал, какая именно музыка должна стать шлягером. И когда это происходило, то шлягеры оказывались не так плохи.
Мой отец был любителем джаза. Музыка на его любимых пластинках была для меня слишком сложной, особенно когда играл большой оркестр. Я открыл для себя кантри-музыку. Мне нравилась эта музыка, потому что я был в том возрасте, когда все мальчики чувствовали себя ковбоями. Я послушал по радио передачу о Джонни Кэше и сразу же пришел от него в восторг. Музыка была настолько прекрасной и вызывала у меня такие эмоции, что я не мог их правильно определить. Она звучала как жаркая ночь в степи, при этом была очень мужественной и вызывала мысли о сладостном одиночестве. А еще в этой музыке чувствовалась скрытая опасность. И, пожалуй, благодаря этому, чем эти записи становились старше, тем они больше мне нравились. Современную кантри играют в стиле поп, и ее звучание кажется мне ненастоящим.
Потом отец включал мне записи с американского фолк-блюз фестиваля 1966 года. На него в ГДР пригласили давно забытых исполнителей блюза Хорста Липпманна и Фритца Рау, которые уже проживали в США. Тогда я впервые услышал таких музыкантов, как Мемфис Слим, Луизиана Ред, Вилли Диксон, Лайтнин Хопкинс, Лайонел Хэмптон, Сонни Терри и Брауни Макги и многих других, которых уже позже снова открыл для себя в Америке.
Помимо этого, в Восточной Германии они вдохновили выйти на блюзовую сцену такие группы, как Engerling, Monokel, Hof-Blues-Band, Passat и другие.
Я сразу пришел в восторг. Еще никогда я не встречал столько неподдельной печали и боли, выраженной в музыке. При этом музыка была абсолютно скупой, не богатой на оттенки. Не было соло. Некоторые музыканты играли не так хорошо, но им было что сказать. И те немногие звуки, что они извлекали, были полны выразительности и чувства. Эта периодически повторяющаяся схема блюза оказывала на меня гипнотический эффект. Многие музыканты на протяжении всей своей жизни упорно трудились и занимались музыкой лишь в свободное время. В музыке они рассказывали о своем истинном мире. Так я стал пылким поклонником блюза.
Брат одного из друзей моего брата играл на фортепиано. Каждый раз, когда я приходил к нему, он играл мне новые разученные им композиции. Я не мог понять, как он это делает. Он играл так, будто это было чем-то абсолютно обычным. Он говорил, что ему нужны только ноты, и тогда он сможет сыграть все что угодно. Я спросил его, как он определяет, на какую клавишу должен нажимать какой палец. Я тоже хотел сразу же так уметь, хотя у меня не было склонности к классической музыке. Скорее, меня интересовали лишь элементы его техники. Я полагал, что, научившись играть на фортепиано, я смогу играть блюз.
Мои родители не были в восторге от этой затеи. Во-первых, у нас не было пианино. Во-вторых, в первую очередь они заботились о моих школьных занятиях. Поэтому они говорили, что сначала я должен взяться за уроки, и если все пойдет хорошо, они подумают о пианино. Причем дело было не в недостатке денег. Просто пианино было сложно достать. Так что я взялся за учебу. Потом я должен был пройти что-то вроде собеседования, чтобы выяснилось, что мне подходит. Там я спел пионерскую песню, причем сам заметил, что не попадал в ноты. Было очевидно, что я непригоден, о чем мне и сообщила пожилая несимпатичная учительница. По ее мнению, предпочтительнее для меня было бы обучаться игре на гитаре или флейте. Но я не хотел этого, и в конце концов преподавательница неохотно согласилась со мной заниматься. Сначала ничего не выходило. Я даже не сразу понимал, чего она от меня хотела. Я должен был держать пальцы как кошка когти и изящно выгибать при игре руки. На фотографиях, которые были у меня, известные музыканты держали руки совсем по-другому.
Я вечно искал, какая нота соответствует какой клавише, какой палец – какой ноте и какой клавише, к тому же я всегда очень быстро все забывал, даже если речь шла лишь о простой детской мелодии. Кроме того, я должен был играть обеими руками сразу. Это выходило не очень хорошо, потому что сложно делать одной рукой что-то, совсем не похожее на то, что делает вторая рука. В то время я упражнялся дома, касаясь пальцами картонной полоски, имитирующей клавиши, ведь пианино у нас пока еще не было. Исполнение на картонной полоске было абсолютно беззвучным, и у меня не было возможности понять, правильно ли я играю.
Мне непременно требовалось пианино. Родители убедились в том, что я относился к занятиям музыкой серьезно, и по объявлению купили у одной пожилой женщины пианино за сто марок. Теперь у меня были настоящие клавиши, из которых можно было извлекать настоящие звуки, и я вскоре научился их четко определять. Некоторые вещи, которые мне приходилось отрабатывать, содержали в себе как интересные сочетания звуков, так и слышимые диссонансы, которые мне очень понравились, хотя не всегда соответствовали лично моему вкусу. Но музыка прелюдий Баха или этюдов Черни так воодушевляли меня, что я начал упражняться с огромным энтузиазмом.
Каждые полгода мне приходилось сдавать экзамены, на которых регулярно выяснялось, что я развиваюсь не очень хорошо, так сказать, остаюсь на месте. Но мне было сложно играть перед другими людьми. Если я играл в одиночестве, у меня получалось гораздо лучше. Я ненавидел, когда приходили гости и меня заставляли что-то для них исполнить. Я все еще не мог играть по команде. Меня что-то блокировало. Мне достаточно было знать, что кто-то меня слушает, и я начинал играть очень плохо. Я действительно усердно упражнялся, но, наверное, мне не хватало сообразительности и таланта.
А потом моя преподавательница передала меня коллеге, и у меня появилась новая преподавательница, намного моложе. С ней у нас установилось полное взаимопонимание. Ведь она знала, какую музыку я хочу играть, и пыталась найти для меня соответствующие произведения. Такая практика доставляла мне гораздо больше удовольствия. Ее муж был композитором и иногда тоже обучал меня. Он рассказывал, что ежедневно проводит за репетициями не менее восьми часов. Он говорил, что в противном случае все это не будет иметь никакого смысла. Это было для меня абсолютно непостижимо. Спустя годы, когда я уже играл в группе, я действительно репетировал с коллегами по шесть часов в день и был твердо убежден в том, что это необходимо.
