Как мог, Этьен старался держать Женю в поле зрения и отвлекать на себя внимание солдат коалиции. Но вот он отвернулся лишь на секунду, а в следующий миг оказался выброшен из седла взрывной волной.
Удар о разворошенную копытами и ногами землю оказался не слишком сильным, Этьена лишь слегка оглушило, и он, отойдя от звона в ушах, ринулся туда, откуда ощутил взрыв, ведь Женя была именно там, и у француза сердце замирало от мысли о том, что могло случиться.
Он увидел Женю как раз в тот момент, когда турок заносил над ней саблю. Взвыв, словно раненный зверь, он кинулся на турка, но успел лишь едва сменить траекторию движения сабли.
Залитое кровью лицо Жени было последним, что он увидел, прежде чем вступить в схватку с еще двумя турками и получить оглушающий удар.
Женя не знала, что она, где она, сколько прошло времени. Она пришла в себя, услышав, что рокот боя стих. Все тело было сгустком боли. Она не чувствовала ног и понимала, что это очень плохо. Левое плечо разрывалось от боли, как и голова. Открыть она смогла только один глаз, и со страхом ожидала начала агонии. В голове билась мысль об Этьене, что Женя умирает, не попрощавшись с любимым и не зная, жив ли он. Усталость и холод наваливались сильнее. Она закрыла глаза и снова потеряла сознание, уверенная, что умирает. А к ней уже бежали санитары вместе с Михайловским, который лично бросился разыскивать Женю, когда привезли последних раненых, а с конца боя прошло больше восьми часов.
Несколько раз Этьен вырывался в реальность, сначала слышал звуки боя над своей головой, потом стихающую канонаду, а когда очнулся в последний раз, вокруг было тихо, но поначалу он даже не мог понять, какое время суток. В голове, разрывающейся от боли, дополнительно билась только одна мысль – «Женя».
Кое-как поднявшись, Этьен, решив, что сориентировался, побрел к своему лагерю. Но судьба сыграла с ним недобрую шутку – он шел к лагерю войск коалиции, а через несколько сотен метров упал в руки французского санитара.
В следующий раз он очнулся в лазарете войск родной страны.
– Женя… – сорвался с его губ хриплый шепот, а из глаз потекли слезы – он вспомнил последнее, что виде перед ранением. Не спас, не уберег.
Михайловский за тот день еще больше поседел и постарел. Бороться за жизнь Жени было тяжелее, чем спасать всех раненых полка. Он колдовал над ней долго-долго, Василий совсем измучился в ожидании. А врач вправлял выбитое плечо, зашивал раны от осколков и делал все возможное, чтобы зашить лицо, не изуродовав девушку. Об Этьене вестей не было, что печалило его еще больше.
На третий день пребывания в лазарете пришла весть о подписании перемирия, но Этьену на это было плевать. Он не стал говорить, что присягнул Российскому государю, но твердо решил, вернувшись домой, окончательно уйти с военной службы.
Иногда его посещали мысли, что надо попасть в русский лагерь, но он просто не мог заставить себя хотя бы принять такое решение, не то что воплотить его – от мысли, что он увидит могилу возлюбленной, у него заходилось сердце. Он пока не знал, что с последнего боя обзавелся еще одной отличительной особенностью – у него поседели виски.
Женя провела в лихорадке неделю, не приходя в себя. Катерина вся извелась, не отходя от ее постели, молилась за нее. Михайловский превзошел самого себя, и, когда кризис миновал, стало ясно, что он действительно врач от Бога, раз вытащил Женю с того света, да еще и умудрился сохранить ей привлекательное лицо. Конечно, пока это было ясно только ему, остальные видели либо плотный слой бинтов, либо уродливый рубец с нитками, пересекающий лоб, переносицу и щеку и скрывающийся под ухом, почти на шее. Брат Жени пропадал в штабе, но забегал к сестре каждую свободную минуту. Саша, лишившийся глаза, уже почти поправился и помогал ухаживать за Женей, благодарный ей за спасение его жизни.
Но вот Женя открыла глаза, придя в себя, слабая, как цыпленок. Она обрадовала этим всех и теперь лежала на высоко поднятых подушках, по ложечке цедя бульон, которым ее кормила Катерина, обливаясь слезами, и слушала последние вести.
Психологическое состояние Этьена было значительно хуже физического, серьезных травм он не получил, только плечи и спина были покрыты резаными ранами разной глубины, которые понемногу подживали, обещая оставить после себя сетку шрамов.
Лагерь понемногу стали сворачивать, и через две недели войска коалиции пустились в обратный путь. Никто не говорил о победе или поражении, всем просто хотелось вернуться домой, ведь потери с обеих сторон были значительные.
Узнав, что об Этьене вестей не было, Женя замкнулась в себе. Она не хотела верить, что тот погиб, она бы почувствовала это. Но все говорило об обратном. Армия возвращалась домой, и возвращали много гробов. В основном знатных людей. Остальных хоронили в братских могилах. Женя думала, что Этьен мог быть в одной из них.
Вернувшись во Францию, Этьен сразу написал рапорт с прошением об отставке, и таких, как он, было очень много – сражаться за сомнительные идеалы и сумасбродства императора хотелось не многим.
Родители поддержали Этьена, а как-то вечером за бокалом вина он рассказал отцу о том, что случилось на войне, где осталось его сердце.
Родитель выслушал его спокойно, понимая, что война навсегда изменила его сына. И оказалось, что еще больше его изменил загадочная русская девушка-врач, которая, скорее всего, погибла. Дослушав, он достал коньяк, и обнял сына как можно крепче.
Возвращение Воронцовых домой происходило в какой-то странной, чуть скорбной обстановке. Конечно, Женя была рада, но словно половина ее сердца умерла. Пока что она не могла ехать верхом, и дорога растянулась на долгие два месяца, с постоянными остановками и прочим. В Москву, в родное поместье, они с Мишей прибыли в конце лета, щеголяя наградами и шрамами.
Каким-то чудом тайну Жени удалось сохранить до самого конца, с фронта ее с собой увезли лишь Михайловский, Катерина и Василий. Так что награждали Женю, как военврача, честь по чести.
Мать обливала их слезами, едва они вышли из экипажа. Женя опиралась на трость – лафет серьезно повредил ей ногу, и та еще болела, хоть гипс уже сняли.
– Здравствуй отец, – вот этой встречи Женя ждала куда сильнее.
– Здравствуй, родная, – граф помог дочери выбраться из экипажа и прижал ее к себе.
За время их отсутствия и благодаря письмам старшего сына они знали, как геройски вела себя Женя, об этом говорила и ее мундир, на котором красовались боевые награды. И они очень гордились дочерью.
– Ты очень повзрослела, – сказал Евгений Дмитриевич. – Возмужала, хоть это и странно говорить дочери.
За полтора года, которые длилась война, Женя и правда заметно вытянулась, хоть и исхудала, а черты ее утратили детскую припухлость. Она все еще носила мужскую одежду, и было трудно представить ее в платье.
– А мне кажется, что я постарела. На много-много лет, – улыбнулась ему Женя, ощущая, как внутреннее напряжение ее понемногу отпускает. – Надо о многом поговорить. Выпить, – хмыкнула она. Все-таки Михайловский умудрился пристрастить ее к коньяку. Но лучше уж коньяк, чем морфий, от которого Женя тоже долго отвыкала.
