На стрижку к нему надо было записываться за месяц. Прическа от Лёвы Новикова — это как знак высшего отличия и принадлежности к элите. В сущности, он из любой советской гражданки мог сделать и вамп, и Лолиту, и Одиллию, и Одетту, и Любовь Орлову, и Грету Гарбо. Он отважно жонглировал образами и именами классических героинь, он порхал вокруг них со стрекозиной легкостью, невесомо касаясь их лиц и волос своими кисточками и карандашами. Он взбивал вокруг них невидимую пену лент и кружев, укутывал в нереальные шелка и меха. Он влюблял в них все зеркала и пространства, всех официантов, таксистов, фирмачей и партийных работников. К нему приходили валютные проститутки, громко жаловались на жизнь, рассказывали что-нибудь свое горестное вроде: «А у моего хрена встает только на восьмиклассниц с косами». А Лёва в ответ: «Ничего, лапуля, я сейчас из тебя такую девочку сделаю, мама не узнает». И делал. И утешал, и мыл волосы дорогим шампунем. А потом прикалывал к вороту ее белой кофточки какую-нибудь бабушкину камею, чтобы она выглядела чистой и непорочной библиотекаршей, какие раньше водились только в родном Саратове.
Женщина от Лёвы Новикова — королева восьмидесятых. Примадонна перестройки и гласности. Последние идеологические бастионы рухнули, последние запреты отменены и забыты: все можно. И ничего не страшно. Хотя на самом деле страшно, даже очень. Потому что непонятно, что дальше. Как жить? На что жить? Закрылся клуб в Хаммеровском центре, а Лёва удержался. Закачался и рухнул интуристовский люкс — куда-то растворились все эти дамы, а у Лёвы заказов по-прежнему завались. Потому что есть профессия. Его ножницы, его вкус, его глаз. Лёву даже на Бродвей звали в цирковое шоу Валентина Гнеушева, но в Америке ему не понравилось. Дома было интереснее.
В конце 1980-х он ушел в театр. Конечно, там не платили таких денег, как в ночном клубе на Красной Пресне или Бродвее. Но это был его мир, его территория, его любимые героини. И сразу успех. Грандиозный! «Служанки» Виктюка в театре «Сатирикон». Он придумал тогда их гримы за час. Просто сел и набросал на бумажках — Клер, Соланж, Мадам. Птицы из одной стаи, а точнее, из одной клетки. Страшные лики любви, притворившиеся то ли античными масками, то ли масками китайского театра но. Впрочем, это был Театр Романа Виктюка — единственный в своем роде, возникший на сломе двух эпох, впитавший в себя дух распада, безумия и надежды девяностых. Откровенное эстетство, доведенное до абсурда и самопародии, гейский пафос, возведенный в ранг программного манифеста, самодостаточная красота раскрашенных полуголых тел, душный мрак текстов Жана Жене, исступленный крик Далиды, хрустальный контратенор Эрика Курмангалиева — вот что такое Театр Виктюка. Он завораживал и будоражил, шокировал и обольщал. Каждая премьера — событие, каждый выход Мадам в «Служанках» — овация.
Лёва редко выходил с Виктюком на поклоны. Он вообще был не из тех, кому непременно надо торчать в кадре перед камерой и кричать на всех углах: «Это я, это я!» Он знал себе цену («100 рублей за голову», — шутил он, имея в виду свой гримерский тариф), но держался с гордой отдельностью, которую многие принимали за манерную заносчивость. Но те, кто его любил, знали: это только маска ранимого и, в общем-то, одинокого человека. Он по-прежнему жил с мамой и сестрой в крошечной квартирке с видом на Смоленский мост, где принимал своих знаменитых клиенток. Он колдовал над их волосами и лицами, выслушивал их истории, а мама на кухне пекла пирожки, чтобы потом одарить его див «на дорожку». Дивы, как правило, сидели на жесткой диете, но перед пирожками устоять не могли. Уплетали их прямо в прихожей.
У Лёвы был редкий талант дружить с самыми трудными актрисами и самыми сложными женщинами. Он сумел уговорить надеть лысый парик Лию Ахеджакову в «Мелком бесе», он умудрился для спектакля «Квартет» превратить Аллу Демидову в бердслеевскую дьяволицу, а то, что он делал с Ириной Метлицкой в «М. Баттер-фляй» и «Лолите», — это шедевр, арт-объекты, достойные музеев Гуггенхайма или Людвига. Виктюк рассказывал, как в Нью-Йорке он пришел к Михаилу Барышникову договариваться о постановке «Анны Карениной» с Ирой в главной роли. «Покажите мне ее», — попросил легендарный невозвращенец. Виктюк протянул фотографию — одну из проб грима, сделанную Лёвой. «Можно мне ее себе оставить? Это чудо!» — воскликнул Барышников.
Художник Алла Коженкова, которая свела Лёву с Виктюком и поддерживала его до последних дней, вспоминает, как однажды он пригласил ее в ночной клуб на мужской стриптиз: «У меня был тогда скверный период. Я расставалась с очередным мужем. А развод — это всегда больно. Лёва понимал мое состояние, но клуб, куда он меня позвал, был ужасный, и стриптиз этот был ужасный, и настроение отвратительное. И вдруг в середине шоу он неожиданно повернулся ко мне, обнял и поцеловал в губы настоящим, долгим поцелуем. Это было так странно и так прекрасно. В этот момент я особенно почувствовала всю тонкость его души. Как будто в этом объятии были заключены все не сказанные им слова поддержки, сочувствия, какой-то очень мужской заботы и защиты. Я тем более это оценила, что это был жест человека, глубоко равнодушного к женщинам, и к тому же к женщинам старше него».
Лёва влюблялся в тех, кого гримировал. Все они — от Натальи Сац до Сережи Виноградова — становились его Галатеями. Он не просто придумывал им грим, но — какую-то особую звездную судьбу, какой ни у кого из них не было и не могло быть. Только в его мечтах, только в спектаклях Романа Виктюка, только на фотографиях Валерия Плотникова и Владимира Фридкеса. Лёва никому никогда не подражал, не копировал, но во всем, что делал он, чувствовалась неопровержимость подлинника. При этом он сам не стеснялся быть заложником легенд прошлого. Например, когда на роль Мадам в «Служанках» вводился Сергей Виноградов, Лёва притащил в гримерку большой портрет Греты Гарбо, а потом несколькими уверенными взмахами карандаша, как по холсту, прямо на Сережиной физиономии наметил структуру лица божественной шведки.
Он терзался, искал, каждый день придумывал что-то новое, но все его шедевры были рассчитаны не больше чем на один вечер, на один выход, на одну фотосессию. А что дальше? «И душ смывает все следы…» В какой-то момент его стала тяготить эфемерность его художеств. После ухода Ирины Метлицкой — вначале от Виктюка, а потом и из жизни — оборвалась его связь с театром. Он продолжал что-то делать по старой дружбе, помогал своим давним привязанностям (например, придумал акварельные одухотворенные гримы для «Горя от ума» — режиссерского дебюта Олега Меньшикова), но все его интересы были обращены к другой сфере — это была чистая мода. Так в жизни Лёвы Новикова начался «период Чапурина».
«Ты должен с ним познакомиться. Вот увидишь, он обалденный парень», — кричал мне в трубку Лёва. Его не интересовало мое мнение о парне, но ему нужна была публикация о первой чапуринской коллекции. Я уже не помню, что это было: какие-то корсеты, фижмы, бюстье а la Gaultier… Помню, что потом было много соломы, торчавшей из-под подолов и рукавов платьев. Это было смело и по-своему красиво. Помню пухлощекого, застенчивого мальчика в круглых оксфордских очках, похожего на студента филфака, испуганно протянувшего мне руку: «Игорь». А рядом распевал соловьем Лёва в лучшем своем бархатном пиджаке. Он был тут и звездой, и хозяином, и промоутером, и продюсером, и, разумеется, автором всех гримов для отборных московских манекенщиц. Он сам обзванивал и приглашал знакомых звезд, общался с журналистами, придирчиво отбирал моделей для шоу и ткани для новых коллекций. Он был вездесущ, неутомим и, кажется, абсолютно счастлив. Впервые он почувствовал себя не исполнителем чей-то воли или заказа, а полновластным творцом, автором своего лучшего и главного мифа о первом дизайнере Новой России маэстро Игоре Чапурине.
