Помню его подавленным, растерянным, грустным. Страх, пережитый в далекой юности, во времена антисемитских компаний конца 1940-х годов, вдруг зловещим эхом отозвался в новейшем времени, не оставляя ни малейших иллюзий по поводу случившихся перемен. С одной стороны, Вульф был слишком опытным человеком, чтобы игнорировать такие сигналы сверху. С другой, он слишком дорожил своей всероссийской славой и впервые появившимися в его жизни стабильными деньгами, чтобы отказаться от них ради гордых принципов.
По своему мироощущению он совсем не был диссидентом, хотя основной круг его друзей и привязанностей тяготел к гражданскому обществу и демократическим ценностям. Мне кажется, ему даже больше импонировала абсолютистская власть или какая-нибудь просвещенная деспотия. Неслучайно его подсознательно тянуло к сильным, авторитарным театральным вождям. Вначале это был О. Ефремов, а позднее — Ю. Н. Григорович, с которым он сблизился, когда тот уже покинул Большой театр. В неверном, коварном и призрачном театральном мире Вульф больше всего ценил преданность и верность. Он сам был очень верным человеком в своей дружбе. Но, когда его предавали, рвал решительно и бесповоротно. Так было, когда он расстался с «Современником» из-за спектакля «Сладкоголосая птица юности» в его переводе, который не принял категорически. Более того, он усмотрел в нем грубый наезд на Театр, которому всегда поклонялся, который был смыслом и содержанием его жизни. Все, кому спектакль Кирилла Серебренникова понравился, были отлучены от дома. Исключение было сделано только для меня и моей жены Нины Агишевой, первой написавшей хвалебную рецензию в «Московских новостях». Причины этой странной избирательности нам самим были не очень понятны. Наверное, Вульфу не хотелось оказаться в полной изоляции. «Сладкоголосая» и так ему слишком дорого обошлась.
Увы, жизнь постоянно ставит в мучительные ситуации выбора, не предполагающего компромисса или отступления на заранее заготовленные позиции. Особенно в театре, где все на виду, где некуда скрыться от любопытных и всевидящих глаз. Разрыв с «Современником» был для Вульфа большой личной драмой, так же как и его уход с Первого канала, где родился «Серебряный шар», откуда началась его слава.
Больше он никогда не будет касаться опасных исторических фигур, а сосредоточится только на любимых и прекрасных во всех отношениях персонажах. В 2003 году он переберется на ВГТРК, где у него будет полный карт-бланш. Хотя за некоторых героев придется побороться.
Помню одну нашу встречу как-то под Новый год. Накануне у Вульфа должно было состояться обсуждение планов «Серебряного шара» с начальством, и он опаздывал. Я ждал его, как мы условились, чтобы вместе пойти в ресторан «Bon», в котором он никогда не был. Час был поздний. Тверская улица после ледяного дождя напоминала пустынный каток, по которому полагалось передвигаться только с чрезвычайной осторожностью. Наконец появился Вульф. Не обращая внимания ни на лед под ногами, ни на снег, слепивший глаза, он буквально прокричал мне вместо приветствия:
— Вы представляете, они не знают, кто такая Грета Гарбо!
— Ну и что? — вяло отреагировал я.
— Как — ну и что! Но я уже придумал программу! Галя (Галина Борисова, бессменный редактор программы «Серебряный шар». — С. Н.) собрала видеоматериалы. А тут Антон (А. Златопольский, генеральный директор канала «Россия-1». — С. Н.) меня вдруг спрашивает: а кто это? И тогда я встал и сказал: «До тех пор, пока вы не посмотрите „Королеву Христину“ или „Даму с камелиями“, мне не о чем с вами разговаривать».
— После таких слов я бы вас уволил без выходного пособия.
— Это вас бы он уволил. А благодаря мне он впервые увидел фильмы Гарбо.
— И как ему?
— Рыдал.
В этот самый момент Вульф поскальзывается и с диким грохотом падает на ледяной тротуар. Шапка отлетает в одну сторону, шарф — в другую, тело опрокинуто навзничь. Снег крупными хлопьями медленно оседает на асфальт. Такой вот кадр, от которого у меня темнеет в глазах. Про себя я понимаю: это всё. Надо немедленно вызывать скорую, полицию, звать кого-то на помощь. Я уже представляю, как первыми сюда примчатся стервятники из «Life News», главные эксперты по моргам, похоронам и несчастным случаям. И мне придется, как свидетелю, давать бесконечные показания. Мое воспаленное воображение уже судорожно диктует эти заголовки: «Вульф умер на руках у Николаевича», «Не усмотрел» и т. д.
— Виталий Яковлевич, как вы? Потерпите. Я сейчас вызову скорую и отвезу вас в Склиф, — причитал я, склонившись над ним.
— Не надо, лучше помогите подняться.
Кое-как с моей помощью встает на ноги. Слава богу, кажется, в состоянии сам передвигаться.
— Тогда я сейчас вызову машину, и мы поедем домой.
— Зачем домой? Мы же собирались в ресторан.
— Но ведь надо выяснить, нет ли перелома?
— И что с того? Это не повод, чтобы отменять наш ужин.
Я подставляю ему плечо, и мы медленно бредем в сторону «Bon», как два бойца, покидающих поле брани.
«Что мы делаем? — думал я про себя. — Его надо везти в больницу».
И тут же у себя над ухом слышу его сдавленный шепот.
— Представляете, он плакал, глядя на нее.
— Кто-о?
— Антон!
— На кого?
— На Грету Гарбо.
…Мы долго сидели в полутемном ресторане, ели какую-то подозрительную еду. Раз пять с разными вариациями я должен был выслушать историю прозрения генерального директора канала, впервые увидевшего великую шведку, и при этом с ужасом наблюдать, как правая рука Вульфа постепенно раздувается до размеров боксерской перчатки.
— Виталий Яковлевич, что у вас с рукой? Болит?
— Болит.
— Но ведь надо что-то делать!
— Надо. Но вначале мы посмотрим, что у них тут с десертами.
На следующий день выяснилось, что, конечно, у него был перелом. Причем не первый. Рентген показал, что Вульф уже падал полтора года назад на ту же самую правую руку, только когда и где, он не мог никак вспомнить.
— Кажется, это было прошлым летом в Биаррице.
— И вы не обратились тогда к врачу?
— Мой дорогой, как вы не понимаете, в моем возрасте ходить по врачам уже просто неприлично. К тому же мне было чем заняться в Биаррице.
Увы, уже очень скоро настал момент, когда больничные палаты стали для него привычными декорациями, а врачи — едва ли не главными собеседниками. О своей тяжелой болезни он сообщил нам с женой мимоходом, как о чем-то малозначащем и не заслуживающем долгих обсуждений. Только под моим напором он нехотя назвал диагноз. И тут же насмешливо отверг мои пылкие уверения, что врачи могли ошибиться, быстро свернув разговор на совершенно другую тему.
Сейчас, когда я вспоминаю Вульфа, то думаю, откуда у этого изнеженного сибарита, совсем не мужественного на вид человека была такая невероятная сила воли, такая внутренняя готовность к любому пусть даже неравному бою, такая решимость идти во всем до конца. Что за этим скрывалось, кроме генов и мощной еврейской крови? И не нахожу другого ответа — это жажда жизни. В нем жила энергия многих великих и совсем безвестных артистов, которых он любил, кому поклонялся, посвящал свои книги, телепрограммы, статьи. Избрав Вульфа в качестве собственного полномочного посла и представителя, они придавали ему дополнительные силы, поддерживали в трудные минуты, вносили смысл в его одинокую холостяцкую жизнь.
