Лев Густавович. Ляля, я тебе все объяснил, насколько это возможно. Он держит этот журнал, как он у них называется, про моды, на этом дефиле твоем, куда я его же притащил, по его же просьбе, он, как это выразиться, как вы говорите, ну запал, что ли, на тебя. Слова идиотские. За эти две недели нашего пребывания не отставал ни от меня, ни от тебя. Просто заколебал меня расспросами о тебе. Уже сделал приглашение работать на его журнал. Это, Амалия, как это ни цинично звучит, гонорары вдвое, втрое больше моих. Дальше тебе решать, он готов хоть сегодня жениться.
Ляля. Он же меня не знает.
Лев Густавович. Говорит, узнает, и ты его.
Ляля. Через подушку?
Лев Густавович. Слушай, Ляля, я же тебя не уговариваю, я только перевожу. Я вроде дупла в «Капитанской дочке». Тебе решать, дело не шуточное. Я могу ему сказать: «Герман, она никуда не едет». И он поймет. Он вполне интеллигентный человек, из прекрасной семьи. Разведенный, немолод, естественно. Разница в двадцать пять лет. Ты же не интердевочка. Он же это прекрасно понимает. Ты же моя племянница.
Ляля. А если бы дочь, Лева, тогда что?
Лев Густавович. Не знаю, Амалия. Я просто говорящее дупло.
Ляля. Так скажи ему, дупло, что я даю согласие. Пока на работу, а там посмотрим.
Лев Густавович. Ты уверена, Ляля? Подумай как следует.
Ляля. Я, Лева, уже подумала и для себя все решила. Пусть оформляет договор, ну всякие формальности.
Лев Густавович. На работу?
Ляля. Не только, Лева, не только.
Входит Даша.
Дарья. Так, мои дорогие. Дайте и мне слово. Дядя Боря, вы же тамада или уже руина?
Давыдов. Старая гвардия, Дашка, умирает, но не сдается.
Дарья. Значит так, маманя, папаня, все прочие.
Елена. А где Виктор?
Дарья. Прилег у себя, устал немного. Все в порядке. Просто устал. Он и так огурцом держался. Значит так, родня. Значит, в первую очередь дед, Сергуня, я пью за тебя. Никакой ты не монстр. И не такой уж у тебя тяжелый характер, что бы там все ни говорили. Ты такой как есть, и за это я тебя особенно люблю. У тебя на носу премьера, не бойся, я не за нее пью. Значит так, как бы это сказать, чтобы всем стало ясно, это никакая там не жертва, родители, прошу вас это понять.
Лена. Дашка, не тяни.
Варвара Петровна. В самом деле, Дашенька.
Даша. Так вот, я не поеду в Сорбонну. В конце концов, полгода учебы или год учебы там ничего в моей жизни не изменят. Дед, я твой талисман, как ты говоришь, ну типа амулета. Я, дед, остаюсь в Первопрестольной, в нашей «Санте-Варваре» и буду у тебя на премьере. И прошу вас не задавать никаких вопросов. Это решено окончательно и обжалованию не подлежит. Все, вам мой характер известен. Есть Витька, есть я, ты, бабуля, и ты дед, дай Бог, скоро все соберутся под отчим кровом, никуда мы отсюда не денемся. Все соберутся, все вернутся, кто раньше, кто позже, сюда, в наше Переделкино, в этот дом. За это прошу всех выпить.
Затемнение.
Сцена шестая
Комната Виктора. Он лежит на кровати лицом в подушку.
Потом поднимает голову, надевает наушники, включает музыку.
Это все тот же «show must go on».
На какое-то время выключает музыку, срывая наушники. Затемнение.
Сцена седьмая
Ночь, столовая. Черкасский один сидит и пьет водку. Входит на костылях Виктор.
Черкасский. Ты что, Виктор? Почему встал, один, на костылях?
Виктор молча подходит к деду, обнимает его.
Черкасский. Ты что, Витюша? С тобой что-то стряслось?
Виктор. Не со мной, дед, не со мной.
Черкасский. А с кем? Ну что ты молчишь? С кем? Ну не молчи. Говори, говори.
Виктор (протягивает ему факс). Это об отце был факс. Срочный. Оттуда. Об отце.
Черкасский (долго смотрит на него в упор). Он жив? Жив?
Виктор отрицательно качает головой.
Затемнение.
После интермедия.
Финал пьесы.
Играя Шекспира
Эссе
Я, как, вероятно, и мой герой Черкасский, сыграл-таки трагического упрямца короля и тему его запоздалого, но гениального прозрения.
И вот, когда в 2004 году мне стукнуло 70, я выпустил на ТВЦ авторский фильм – три серии под названием «Играем Шекспира». Первая – «Воспоминания о Гамлете», вторая – «Две комедии» («Комедия ошибок» и «Венецианский купец»). Третья – «Размышления о Лире».
Начав писать сценарий, я почти сразу понял, что на самом деле пишу не сценарий, а некое эссе, из которого только предстоит сделать телевизионный сценарий, сильно сократив и переработав, – жанр-то совсем иной.
Фильм включил в себя и авторский рассказ, и хронику времен, пережитых мной, и, главное, игру, причем не только мою, но и многих Гамлетов и Лиров. Оттого – «Играем Шекспира!»
Эссе же «Играя Шекспира» я рискую опубликовать в этой книге.
«Гамлет»
В прошлом столетии на одной шестой нашей планеты в стране с аббревиатурой СССР в течение нескольких десятилетий абсолютной властью обладал человек, по масштабу не уступающий шекспировским монстрам. Ни Макбету, ни Ричарду Третьему, ни узурпировавшему королевскую власть злодею и братоубийце королю Клавдию, который, женившись на жене отравленного им брата королеве Гертруде, лишил законного наследника, принца Гамлета права на престол. Иосиф Сталин, отдадим ему должное, конечно же, знал бессмертную трагедию Шекспира и вполне понимал нежелательность ее исполнения на тогдашней советской сцене. И когда знаменитый артист МХАТа Б. И. Ливанов, репетирующий роль Гамлета в режиссуре В. И. Немировича-Данченко, на одном из приемов в Кремле обратился к Вождю всех времен и народов с отдающим подобострастием вопросом о том, как, по мнению гения, следует трактовать эту философскую роль витенбергского студента, получил исчерпывающий ответ Хозяина: «А ее вообще никак не следует трактовать, уважаемый, поскольку пьесу эту играть не надо вообще. У советского народа другие задачи и приоритеты. Надеюсь, это вам ясно, товарищ Ливанов?» И Вождь улыбнулся всем знакомой и сверхобаятельной улыбкой, от которой млела одна шестая самой счастливой страны на свете…
Улыбчивый подлец! Подлец проклятый!
Мои таблички, надо записать, что можно жить с улыбкой
И с улыбкой быть подлецом. По крайней мере в Дании.
Когда в марте 1953 года отрыдали траурные марши в Колонном зале и забальзамированное тело фараона XX века разместили в усыпальнице с останками другого гения, отлежавшего там к этому моменту уже почти 30 лет, постепенно наступила кратковременная хрущевская «оттепель» и робко возникли приметы хотя бы некоторой свободы в сфере культуры.
