Каждое утро в одно и то же время он завтракает в кафе Дица, читает газеты. Кафе расположено в центре Тель-Авива, как раз напротив Камерного театра. Там очень вкусный кофе и очень низкие цены. Это что-то вроде актерского клуба. Там назначаются деловые встречи с журналистами и телевизионщиками. Там можно, взяв чашечку кофе, сидеть целый день и учить роль или писать статью – никто не помешает. Кафе открывается очень рано, но рано же и закрывается: после спектакля выпить свои сто граммов туда, к сожалению, не зайдешь.
В Тель-Авиве есть сотни других кафе, пабов, ресторанов, где гуляют всю ночь. У каждого актера свой любимый. Общего нет. Нет ни нашего гадюшника – ресторана ВТО, ни змеюшника – Дома кино, где можно всегда встретить знакомых и отвести с ними душу. Здесь нет актерских клубов, практики творческих вечеров для коллег. Есть актерский профсоюз, куда платишь членские взносы, но толку от этого, как я понял, как от козла молока. Можно состоять его членом, а можно и выйти из него – что я и сделал. Никаких общих актерских сборищ, праздников типа российской «Золотой маски» с последующей трансляцией по телевидению. Такого здесь нет. Есть, правда, общеизраильский «Оскар». Русская «Ника» – это Канн по сравнению с израильским праздником.
После официальной театральной премьеры в фойе бывает нечто вроде приема – «а-ля фуршет». Жратвы, водки, вина – от пуза. Толкучка как в вагоне метро в час пик, актеры чувствуют себя абсолютно посторонними на этом «празднике жизни»: члены кнессета, чиновники из разных министерств, спонсоры, друзья театра, кто угодно! Можно напиться с товарищем по театру, стоя в углу, в стороне… Но сделать это следует очень быстро, так как прием длится не более часа, от силы – двух.
Израильтяне, и актеры в том числе, любят поесть и поговорить о еде. Еда – одна из любимых тем для обсуждения во время перерывов на репетициях, в антракте спектакля. «Где был вчера? В каком ресторане, чем кормили? Сколько все это стоит?» Делятся впечатлениями, рекомендуют, обсуждают способы приготовления пищи. Иногда едят и пьют кофе во время репетиций, режиссер в том числе. Заглатывая питу с салатом и запивая соком или колой, постановщик «Ричарда III» объясняет актерам сцену Ричарда и леди Анны. Его помощница, давясь огромным гамбургером и положив ноги в кедах на стол прямо под нос режиссеру, делает карандашом пометки в помрежском экземпляре. Не занятый в этой сцене актер, исполнитель роли лорда Бэкингема, дремлет, лежа на полу, на мате, в ожидании своей сцены. Споров на репетициях я почти не слышал, с ролей не снимают, режиссеров не заменяют. Премьеры не откладывают. Ее день известен заранее, билеты продаются за несколько месяцев.
Принцип отбора репертуара чем-то напоминает наш. На одном-единственном общем сборе труппы звучат два доклада – директора и худрука. О финансовом положении, о гастролях, о правонарушениях, об изменении порядков и прочих директивах – директор, о творческом плане – о репертуаре – худрук. Столько-то пьес современных израильских авторов на современную тему, столько-то классических пьес, непременный Вильям Шекспир (национальный драматург Израиля), Гольдони, Мольер, Чехов. Еврейская тема в творчестве американских драматургов – Артур Миллер, Нил Саймон. Камерные пьесы для выездных спектаклей. Оле хадаш Миша Козаков поставит с Селезневой «Любовника» в Малом зале. У нас будут ставить приглашенные режиссеры из-за рубежа – американец такой-то.
Для наших мэтров (следуют фамилии) пьесы такие-то. Конечно, будет поставлена пьеса нашего выдающегося драматурга Ханока Левина, на сей раз он сам не будет режиссировать. После долгих переговоров договорились с грузином Робертом Стуруа. Итого в репертуарном портфеле пятнадцать-семнадцать названий. Актеры узнают о распределении ролей по ходу работы. Вопросы есть? Вопросы бывают. Иногда о чем-то заспорят, и кто-нибудь вдруг сорвется в крик, но крайне редко.
План «Барбаросса» Юрия Хилькевича, его «Русские сезоны», к сожалению, серьезного успеха не имели: и «Чайка» недолго полетала, и «Молитва» не помогла. Наш «Любовник» выпускался уже без Хилькевича, он оставил Камерный и ушел в русскоязычную газету «Время». «Любовник» ставился мною на русском и для русских. Это была своего рода блесна. Дирекция Камерного рассчитывала, что новые русские репатрианты раскупят абонементы, коль будет объявлен спектакль с участием Козакова. Ставил я спектакль бесплатно, работал с Ириной Селезневой полтора месяца. Изящные декорации Николая Свиридчика стоили гроши, костюмы для двух актеров – не проблема, реквизит, музыка Михаила Агрэ (из олим) тоже копейки.
Так, на пионерском энтузиазме, мы с Ириной, без помрежа, без всякой посторонней помощи сделали спектакль. Только за три-четыре дня перед премьерой у нас появились осветители, реквизитор – она же костюмерша, помощник режиссера и звуковик. А ведь мы играли нашего «Любовника» и в самом Камерном, пару раз даже в Большом зале на 900 мест.
Однажды, выйдя на сцену, я увидел на пуфике молоток, забытый рабочими сцены. В другой раз… Ах, лень перечислять! Все время проката нашего несчастного спектакля что-то портилось, ломалось, чего-то не хватало, музыка звучала не вовремя или вообще не звучала, декорации во время переездов приходили в негодность, дверь не открывалась или не закрывалась, Ирина плакала, я орал на рабочих, они недоумевали: «Миша, почему ты кричишь? Что это – конец света? Ну ошиблись, ну исправим. Ну подремонтируем». Уже на следующем спектакле все повторялось. Все наши хождения в дирекцию и слезные жалобы завпосту дела не меняли. Обещания, заверения, «ихъе бэсэдер» – все будет в ажуре, и дальше все то же самое.
Израильтяне любят повторять слово «савланут» – терпение. Я даже не предполагал, что у меня так много этого савланута. В Москве мне хватило бы двух таких накладок в спектакле, чтобы я или добился порядка, или ушел из театра, хлопнув дверью. Но «ты не в Чикаго, моя дорогая». И я мучился дальше – хлопнуть дверью я тут не мог. Уйти мне было некуда. Мои представления о капитализме, во всяком случае израильского разлива, претерпевали некоторые изменения. Я матерился, ругал всех «козлами», заискивал, пил с ними водку – напрасно! Как напрасно было многое другое, гораздо более существенное.
Любое сверхтщательно продуманное мною предложение по постановке какой-либо пьесы не просто отвергалось, но выслушивалось вполуха. Я уже мог сам все объяснить на иврите: почему мне представляется интересным и важным поставить «Случай в Виши» Артура Миллера или сделать веселый музыкальный спектакль, комедию Оливера Гольдсмита «Ночь ошибок», и как она разойдется по актерам. Десятка полтора обдуманных или уже поставленных мною когда-то пьес я пытался всучить, уговорить прочитать по-английски или – еще проще – увидеть на видеокассетах, специально привезенных из России: «Визит дамы», «Безымянная звезда» и другие. Пьесы не прочитывались, кассеты не просматривались. Я терял последние силы, кончался мой израильский «савланут», и я впадал в очередную черную депрессию.
Я проклинал себя и тот день и час, когда решился на отъезд, и начиналось все по кругу: кто виноват и что делать? Вернуться? А как же жена, ее родители, Мишка, а теперь еще и Зойка? Тащить их с собой назад? Да есть ли у меня право срывать всех с обустроенного места и, подвергая детей риску (криминогенность и экология, etc.), из-за своих актерских амбиций, ввергнуть их обратно в московский быт, от которого они, да и, признаться, сам я, уже успели отвыкнуть? И я с удвоенной жадностью смотрел по телевизору обе российские программы, читал перепечатки из московских газет, выспрашивал приезжающих оттуда. Пишу о себе, но знаю, что подобных мне в Израиле сотни, а может быть, и тысячи. Да и в Америке попадаются. Может быть, эти черные депрессии и называются красивым словом «ностальгия», но ведь ностальгия – это что-то вроде березок, пельменей по-сибирски, маковок церквей на Пятницкой, заснеженных полей или желтого клена над могилой моего отца на Введенском кладбище в Москве.
