После «Иванова детства», после «Рублева», после «Зеркала» помню премьеру «Сталкера» в Доме кино. В те летние дни шел Московский международный кинофестиваль, и все бегали по разным точкам. Мы встретились с Тарковским у кинотеатра «Мир» и заговорили о «Сталкере» Андрея.
– По-моему, это гениально, – сказал отец.
Хотя и мне эта картина чрезвычайно понравилась, но утверждение Арсения Александровича показалось несколько преувеличенным. Однако в его устах оно прозвучало просто и серьезно: «По-моему, это гениально» – как само собой разумеющееся, и помню, что меня это не раздражило, а даже умилило. «Имеет право!» – подумал я.
Двадцать пятого июля какого-то очередного года, когда Тарковскому-отцу исполнилось 70 лет, я был приглашен в Дом творчества Переделкино, где старик в столовой, просто в столовой, отмечал свой юбилей. Народу было человек двадцать. «А где Андрей, почему его нет?» – «Где-то снимает. Он должен позвонить». Отец очень переживал, что в этот день сына не было рядом. Я даже точно не помню, снимал ли тогда Андрей, или просто готовился к съемкам, или почему-то не смог, или не захотел приехать. Но отцу явно его не хватало.
Сел старик на кровати,
Заскрипела кровать.
Было так при Пилате…
Ему было, судя по всему, интересно и приятно послушать наш рассказ о «Гамлете», поставленном его сыном, но мысли его были заняты другим. Глаза весело блестели.
– Миша, – сказал он, – тут вдруг Господь ниспослал мне радость, озарение, что ли. Благодать на меня снизошла. И вот написал быстро и легко. Прочтите это с листа. Поэмка – небольшая, не пугайтесь. Прочтите вслух, сейчас.
– Арсений Александрович, да как же я могу, дайте хоть глазами пробежать!
– Не надо. Вы сразу разберетесь. Вы же меня много читали. Он дал мне отпечатанную на пишущей машинке поэмку, страничек на восемнадцать – двадцать. Кое-где машинопись была еще исправлена от руки автором и чернилами были вписаны новые строки. Успев пробежать первую страничку глазами и почувствовав стиль и ритм, я сначала робко, осторожно начал чтение с листа, потом вошел и начал музицировать смелее. «Чудо со щеглом» – это истинное чудо. Вспомнилось мандельштамовское: «До чего щегол ты, до чего ж щеголовит!»
Месяца через два на творческом вечере Тарковского в битком набитом зале Политехнического в присутствии автора я читал эту поэму. Читал, боясь забыть, еще держа перед собой подаренный машинописный текст. В этой поэме Тарковский поднялся до высокого лиризма, до грома державинской оды, до ламброзовской чертовщины и одновременно насмешки над ней. Многое нас связывало с Тарковскими. С отцом во много раз больше, чем с его знаменитым сыном. Андрей лежал в парижской больнице, когда я навещал Тарковских зимой в Доме ветеранов кино в Матвеевском. Старик очень сдал.
– Миша, говорите, пожалуйста, громче, Арсюша стал очень плохо слышать, – сказала Татьяна Алексеевна.
Уже тогда мне показалось, что глаза у Арсения Александровича были обращены внутрь. Я поинтересовался у Татьяны Алексеевны, знает ли отец, что Андрей серьезно болен. По счастью, как я понял, он отталкивал от себя какую бы то ни было мрачную информацию. То ли из чувства самосохранения, то ли от какого-то странного недопонимания трагической ситуации с сыном. И понял я, что причиной тому не старческий эгоцентризм, а нечто другое, лишь летним солнечным днем 19 июля 1986 года.
Мы с Сергеем Юрским на фирме «Мелодия» записали пластинку со стихами Осипа Мандельштама. На конверте будущей пластинки нужно было написать слово об Осипе Эмильевиче. Редактор захотела, чтобы это сделал Арсений Александрович Тарковский, у которого есть прекрасное стихотворение о Мандельштаме «Поэт», давно читаемое мной с эстрады:
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт.
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть.
Было нищее величье
И задерганная честь.
С моим другом Игорем Шевцовым мы поехали в Матвеевское. Предварительно я говорил с Татьяной Алексеевной по телефону о возможности визита, изложив суть дела. Разговор с ней меня встревожил:
– Арсюша неважно себя чувствует, Миша. Сейчас тут люди, я не могу говорить.
– Сердце? – спросил я.
– Не только. Скорее даже не сердце. Мне неудобно продолжать разговор. Позвоните в конце недели.
Я не стал перезванивать, решили ехать. Когда подъехали к Дому ветеранов кино, я сразу увидел знакомую фигуру в сером костюме, которая, опираясь на костыль и палку, поднималась из матвеевского садика к дому.
– Арсений Александрович! – окликнул я старика.
Я крикнул достаточно громко, зная, что старик стал плохо слышать. Он услышал и обернулся. И стал напряженно вглядываться, пытаясь разглядеть, кто это вылезает из жигуленка. Обрадованный, что увидел его на своих двоих, пусть при помощи подпорок, но гуляющим по улице, я подошел с шутливым боярским низким поклоном – рукой в землю. Шага за три он узнал меня и ответил шутливым же восточным приветствием: приложил руку ко лбу, к губам и протянул ее в мою сторону, давая понять, что рад мне. Расцеловались. Арсений Александрович с утра был чисто выбрит, в свежей рубашке при галстуке, от него пахло одеколоном. Я представил ему моего друга.
– Таня еще спит, – сказал Арсюша. – К нам нельзя.
– А мы, Арсений Александрович, посидим с вами здесь, во дворе, если это не нарушает ваших планов.
Планов мы не нарушили. Как потом выяснилось, их у него не было совсем. И, судя по всему, уже не будет никогда.
После расспросов о здоровье, о том, как здесь живется, как кормят и т. д., я рассказал, что недавно на концертах в Ленинграде читал его стихи и их прекрасно принимали. Его это заинтересовало и, как мне показалось, слегка обрадовало. В Ленинграде я по случаю купил его пластинку, где Арсений Александрович сам читает свои стихи «Я свеча, я сгорел на пиру» – запись 80-го года, и попросил мне ее надписать. Он надписал: «Дорогому Мишеньке на добрую память с неизменной любовью. 19 июля. А. Тарковский». Потом сказал: «Надо же и год вписать». И над строчкой вписал: 1986.
Минут через пятнадцать его взгляд вновь случайно упал на пластинку:
– Это что тут, мои стихи?
Мы с Игорем переглянулись.
– Конечно, Арсений Александрович. Я же говорил вам, что приобрел пластинку в Ленинграде. Вы же мне ее надписали!
Достаточно было провести с Арсением Александровичем полчаса, чтобы понять, что идея статьи к нашей с Юрским пластинке со стихами Мандельштама обречена. Но я все же сделал попытку:
– Арсений Александрович, – сказал я, набравшись духа, – расскажите о Мандельштаме!
– Что?
Мы попытались постепенно, очень деликатно, раскрутить старика на подобие рассказа, который бы я сумел потом записать и дать ему на подпись. Стали задавать ему вопросы: как вы увидели его в первый раз, как полюбили его стихи, как и когда он вам подарил книгу в Госиздате, как он сам читал стихи?
