Как-то на приеме в американском посольстве я очутился в кабинете Роберта Армстронга. Это был замечательный молодой человек, прекрасно говоривший по-русски, высокообразованный, доброжелательный парень из команды Джона Кеннеди. Он занимал должность первого помощника посла или атташе по культуре, бывал на спектаклях в «Современнике», на Таганке, дружил с художниками, композиторами нашего поколения. Бог его знает, может быть, мистер Армстронг и был агентом ЦРУ, который вел идеологическую войну против советского режима, а его тесные контакты с московской художественной интеллигенцией были не просто бескорыстной дружбой, а частью работы. Очень возможно. Но надо признаться, что делал он свою работу очень элегантно и обстановка в его доме была дружественная и непринужденная. К тому же и среди художественной интеллигенции были смельчаки, посещавшие этот дом не без ведома «компетентных органов». Так что, думаю, все были квиты. Полагаю, что обе стороны прекрасно знали или догадывались об истинном положении вещей, и почему-то и тех и других это вполне устраивало. А внешне все выглядело вполне светски.
В Белом доме посла (Спасо-Хаус) приемы давались по разным поводам: то устраивались показы американских фильмов, то выставки художников, то заезжие джазмены из Штатов развлекали московскую элиту. Пили всякие джины с тониками и прочие виски. В несметном количестве поедались орешки и сэндвичи. Устраивались даже ужины при свечах. Было весело: разбивались на команды, играли в шарады. Помню, как молодой Олег Табаков играл в команде с американским послом. Они задумали шараду «Кто боится Вирджинии Вульф?», по названию пьесы Эдварда Олби. Пожилой и солидный посол, стоя на четвереньках, изображал волка, а Лёлик Табаков очень его боялся. Американская и советская элита покатывалась от хохота…
Однажды с художниками Львом Збарским и Борисом Мессерером мы ужинали после какого-то спектакля, на который пригласили Роберта Армстронга, у него в Белом доме. В кабинете Роберта я заметил на книжной полке книги на русском языке. Это были в основном аннарборовские издания, которые ценились у нас на вес золота. Открыл альманах «Воздушные пути» – и чуть не задохнулся от восторга: воспоминания Ахматовой о Модильяни, проза Мандельштама, стихи репрессированной Елены Тагер, стенограмма Вигдоровой процесса над Иосифом Бродским. Там же была статья о Бродском и несколько его стихотворений. На полке стояло по крайней мере еще десять экземпляров «Воздушных путей». У меня буквально зачесались руки. Ведь шел 1965 год!
Как я поступил? Легко догадаться. Как говорится: скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, у кого ты украл эту книгу. Незаметно для хозяина я сунул альманах за ремень брюк под рубашку. Я почему-то не чувствовал себя вором и боялся только милиционера в будке у дома посла, закрывшего за нами ворота, когда Роберт провожал нас из дома на улицу. Но, слава богу, обошлось, никто в краже меня не уличил: один и не собирался, другому не пришло в голову.
Радость, которую я испытал, когда в ту же ночь дома на кухне впился в страницы этого альманаха, быстро заглушила робкие позывы угрызения совести. Запретный плод, как известно, сладок, а если речь идет о поэтах такого масштаба и такой судьбы – это просто ни с чем не сравнимое блаженство! Этот альманах и по сей день стоит у меня на самом почетном месте среди любимых книг. Он был первым в моей тайной коллекции. Тогда я, разумеется, его прятал в самые укромные уголки и читать на руки не давал даже самым близким друзьям. Кто хотел, читал у меня дома.
Так я всерьез познакомился с Бродским. Затем у меня оказалось и первое американское издание его стихов, где была поэма «Шествие», но самым сильным потрясением стала его книга «Остановка в пустыне», которую я выменял у моего товарища, режиссера Саши Прошкина, на «Август 14-го» Солженицына. Прочитав «Август», Саша сильно расстроился и предложил поменяться обратно. Но как в детстве говорилось в таких случаях, «козел берет – назад не отдает». Словом, к моменту моего знакомства с Иосифом я прилично знал его поэзию. Многое помнил наизусть и, по своему обыкновению, читал в разных и многочисленных застольях. Пользуясь словцом самого поэта, я «заторчал» на его поэзии и не могу слезть с этой «иглы» вот уже тридцать лет.
Вообще так уж получилось, что Иосифа знали многие мои товарищи, а я давно мечтал с ним познакомиться и просил об этом всех общих знакомых… Вызвалась Наташа Долинина… Она пригласила меня с женой и обещала, что договорится с Иосифом. И он пришел вместе с дочкой Ефима Григорьевича Эткинда Машей. Наташа, зная мой характер, да и Иосифа тоже, устроила безалкогольный вечер. Пили один томатный сок. Бродского ждали долго. Я все волновался: придет, не придет? Уже потом Наташа мне рассказала, что, когда обратилась к Иосифу с просьбой непременно прийти, так как с ним давно мечтает познакомиться артист Козаков, Бродский ответил: «А что этому Козакову от меня надо?» – «Да ничего. Он знает наизусть ваши стихи». – «Ну, это уже что-то курсистское», – фыркнул поэт.
Однако пришел. И даже стихи читал. Именно тогда чуть ли не впервые он читал с листа свеженаписанные стихи, ставшие потом абсолютной классикой, – «Сретенье», «Письма римскому другу», «24 декабря 1971 года», «Одиссей Телемаку», «Набросок». Позволю себе заметить, стихи из самых прозрачных в его поэзии, чрезвычайно легкие для восприятия. Это вам не «Муха», «Вертумн» или что-нибудь из стихов подобного толка, где, как говорится, без пол-литра не разберешься. Я весь вечер молчал и слушал его.
Зашел разговор о Васе Аксенове, дружке Иосифа. Долинина хотела сделать мне «паблисити» и спросила, не видел ли он «Всегда в продаже» в «Современнике», где я играл.
– Да, Вася меня приводил на спектакль. Но я что-то плохо ремемблю. Помню, что вы там много бегали… Впрочем, мы туда завалились под шнапсом.
– Иосиф, вы не собираетесь в Москву? – спросил я.
– Может быть, на Пасху. У меня там есть камрад, Мика Голышев.
– Как же, как же. Мы с Региной его хорошо знаем. Он перевел роман «Вся королевская рать», а я снимался в телефильме.
– Мика перепер роман классно. А вот картина, по-моему, барахло. Какая-то серебристо-серая пыль…
В начале 50-х была такая дурно сделанная мосфильмовская картина «Серебристая пыль» из заграничной жизни. И это пришлось проглотить. Счастье, что мудрая Наташа догадалась в тот вечер обойтись без водки… Но потом, видя мое непротивление злу, Бродский помягчел и даже обещал в Москве на Пасху заглянуть к нам с камрадом Микой.
К этой встрече мы с женой подготовились основательно: куличи, пасха, яйца, телятина… И вообразите, пришел. Читал стихи. Я тоже что-то рискнул прочесть – кажется, Пушкина. Он опять завелся:
– А какого черта вы вообще читаете стихи? Стихи вслух должен читать только человек, который их написал!
– Ну что ты, старик! – вступился за меня милейший Мика Голышев. – Это ты уж загнул. Чувак клево читает стихи. Нет, ты хреновину порешь, старик! Почему это вслух должен читать только поэт?!
– Нет, я понимаю, про что говорит Иосиф, – сказал я. – В этом есть смысл. Противно, когда чтец присваивает себе чужие мысли, чувства и слова. «Я памятник себе воздвиг…», «Я вас любил…».
