– Я люблю тебя! Я люблю тебя! – отвечала она. – Давай мериться силами!
Мы плавали, ныряли, снова целовались, снова плавали. Мы забыли обо всем, где мы, кто мы, зачем мы! Ни она ни я не вспомнили, что завтра утром я улетаю в Москву, что это последний день! Ни я ни она не говорили глупостей про наши страны и национальности… На всем этом было табу!
И вечером, когда мы на такси мчались на Ахун, чтобы там веселиться, и пить сухое вино, и танцевать, и целоваться у всех на глазах, мы чувствовали, что мы – это не мы, а просто Он и Она. У нас, казалось, исчезли имена, кем-то нам данные, без нашего на то согласия!
Ахун. Ресторан на горе. Танцуют Он и Она. Музыка кончилась. Они медленно оторвались друг от друга. Они пошли к столику. Он пропустил ее вперед и в ухо услышал: «Сейчас же зайди в туалет! Сейчас же! – и потом, уже в туалете: – Ну, теперь уже точно, пора доить коров! Еще одно такое танго – и вези ее. Она уже кончает. Там машина, номер восемьдесят три ноль-ноль, в ней абхаз. Поторгуйся для вида и вези ее к себе, в “Кавказ”. Непременно в “Кавказ”! И все у пакете! Молоток, Меркуцио! Действуй».
И он исчез.
Черная «Волга». Маленький абхазец за рулем. На заднем сиденье Он и Она.
– Ты мне мало даешь, парень! Но черт с тобой – твой девушка мне нравится… Потому вез тебя… «Кавказ» тебя и девушка твой довезу…
– Нам нужно в «Приморскую», – сказала она.
– «Приморская» не везу. Мне пятьдесят рублей давал – везу «Кавказ». Дальше не везу. (Деньги в старом исчислении.)
Филипп увидел в зеркало, как ему похабно подмигнул шофер черной «Волги»…
– Кончай торговаться, шеф. Спускайся в Сочи, там решим.
– Но «Приморская» рядом с «Кавказом». Не все ли ему равно? Почему он спорит? Филипп? – спросила Колетт.
– А черт его знает, – тяжело вздохнул Филипп. – Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону.
Я почувствовал, что на меня опять сходит цитатное состояние… Дурной знак…
Абхаз довез нас до моей гостиницы и встал как вкопанный.
– Дальше не еду.
Я дал ему деньги. «Мало даешь», – начал он торговаться.
Эта неумелая игра, его улыбающаяся заговорщицки харя, вся тупость происходящего вызывали желание драться, материться, что-то сломать, сокрушить, раздавить это что-то раз и навсегда…
Мы вышли из машины. «Волга», постояв минуту, газанула с места в карьер…
Когда мы подошли к «Приморской», я снова увидел ее.
Этот неумело маскировался в бульварных аллеях и наблюдал за нами…
Мы вошли в номер моей спутницы. «Где здесь микрофоны? – подумал я. – Интересно, они уже включились?»
– Аппаратная, мотор! – вполголоса скомандовал я.
– Что ты сказал, Филипп? – спросила она.
– Мне не дают покоя банальности. Это тоже цитата.
– Не надо цитат, Филипп. Мне нравится, когда ты говоришь сам. Я лю́блю тебя, когда ты – сам. Как это сказать?
– Понятно, – сказал я. – Можешь не объяснять.
Она сварила кофе. Мы сидели на диване. Я обнял ее. Она не сопротивлялась. Но я не хотел, я не мог… Я не мог хотеть! Ты понимаешь меня? Она сказала:
– Ляг на диван и положи голову мне на колени.
Она гладила мне голову и что-то рассказывала о своем доме, о родителях, о том, что мне бы понравились и ее дом, и как по утрам с застекленной веранды дома мы бы смотрели, как в море играют дельфины… И что она видела кита… И что мы могли бы быть счастливы. Она говорила, а я видел, реально видел в цвете то, о чем она рассказывала, как видишь сказку, которую на ночь рассказывает няня перед сном, а ты, маленький, лежишь в кровати с белой сеткой по бокам и слушаешь, слушаешь, представляешь все это, пока оно не перейдет в сон, не станет сном… «Как только в раннем детстве спят»…
И еще: «А они-то все записывают на пленку, или им надоело, а может, пленка кончилась и они переставляют кассету…»
Она гладила мне волосы, склонив ко мне голову, прижималась лицом к моему и что-то шептала мне о том, что доверяет мне, что сама не понимает, что с ней и зачем все это, но сейчас так хорошо и что так хорошо уже не будет никогда, но сейчас пусть будет так, как есть… И еще было слово «Меркуцио»… Меркуцио? Кто это сказал? Она?
Я заставил себя встать, подошел к письменному столу, взял лист бумаги и крупно, печатными буквами написал: «Колетт! Я люблю тебя! Я очень, очень люблю тебя! И сейчас докажу, что это так… Сейчас я начну грубо к тебе приставать. Протестуй. Потом несколько раз ударь меня. Звучно и сильно. Затем я уйду. Навсегда. Прости, прости, прости меня, если можешь… Записку сожги! Обязательно сожги!»
Я положил перед ней записку и молча ждал. Она прочла ее… Взглянула на меня. Снова прочла, снова подняла глаза и глядела на меня. Я пальцем указал на стены ее номера и постучал по своей ушной раковине. Нас слушают – говорил этот жест. Как будто я был немым, а она была глухой, при полной тишине я показал ей, что я сейчас буду делать и что должна сделать она… Непременно должна сделать. Сейчас, сию минуту!!
И только тогда я увидел, как она глядела на меня… Боже! Боже мой! Что было в этом взгляде! От полного непонимания до ужаса постижения. В двух зеленых экранах ее глаз я увидел моими, устремленными в ее, как за несколько секунд с молниеносной быстротой пролетели назад кадры, сливаясь один с другим, и только звуковая дорожка что-то невразумительно просвистела. Веки на секунду закрыли экраны, и снова она взглянула на меня! Этот взгляд я буду помнить до конца моей жизни… Бывает, что он, этот взгляд, мне снится, я просыпаюсь и еще долго не могу забыть ночного видения…
После отвратительной комедии с приставаниями, сопротивлением, сопровождаемыми отвратительными, громко произносимыми мной пошлостями, меня вернули к реальности три удара. Три сильных удара по лицу! Она била меня со всей силы, с каким-то визгом ненависти, перед каждым ударом собирая все свои силенки. А в глазах слезы. Правой, левой и снова правой. Ударила и еще ногтями с силой провела по лицу… от скулы к подбородку…
– Хорошо, я уйду! – громко сказал я и сделал несколько шагов к двери номера, дотронулся до дверной ручки, нашел в себе силы снова взглянуть на нее… перед тем как открыть дверь… и выйти в коридор… Секунду мы стояли, тяжело дыша, и смотрели друг другу в глаза…
Она тихо-тихо подошла ко мне… скользнула бесшумно, обняла меня, прижалась ко мне и в ухо еле слышно:
– Спасибо тебе, милый, спасибо, спасибо, спасибо…
Миновав дежурного администратора, который не спал и смотрел на меня, как мне тогда показалось, всезнающими глазами, я вышел на улицу. Меня знобило. Я спустился на пляж. Подошел к воде. Закурил. Знобило. Море отвратительно пахло рыбой. Волна замочила мне ноги. Я отошел поглубже и сел на лежак, кем-то забытый на пляже…
Мне показалось, что сейчас они появятся… Здесь, сейчас, на пляже… Я закурил вторую сигарету. Мне долго не удавалось это сделать, то ли руки тряслись, то ли с моря дул ночной сентябрьский ветер… Сентябрь. «Засентябрило, – подумал я. – Нет, они меня возьмут в номере».
