Ляля. Ну так я пошла, обрадую будущего нищего.
Из своего кабинета спускается старик Черкасский.
Он уже в светлых вельветовых брюках, в домашней потертой шотландской куртке.
Черкасский. Ну что, где народ? Ты все хлопочешь? Новости смотрела?
Варвара. Да. Опять кого-то убили, кто-то подорвался, но о нашем, слава богу, ни звука. Тьфу, тьфу, тьфу.
Черкасский. Да, слава тебе господи. (Постучал пальцем по дереву.)
Случись что, о нашем бы сообщили. И за что это нам, Варька, на старости лет?
Варвара. Сережа, не кусочничай. Сейчас сядем за стол.
Черкасский. Извини. Чисто машинально. Ты же знаешь, могу сутками не есть, но когда вижу еду… это все язвенники так.
Варвара. Язва твоя уже сто лет назад зарубцевалась. Положи сыр, в нем холестерин.
Черкасский (ворчит). Сначала Афган. Сколько, три года дергались?
Варвара. Почти четыре.
Черкасский. Четыре. Теперь эта гребаная Чечня.
Варвара. Сергей, только что Ляльку просила не сквернословить, теперь ты с утра пораньше.
Черкасский. К моему мату могла бы за пятьдесят лет привыкнуть.
Варвара. К твоему привыкнуть невозможно.
Черкасский. Ко всему можно привыкнуть, старуха. Человек ко всему привыкает. Ты же к Борькиному мату притерпелась?
Варвара. Борька бывший лагерник. У него это как-то непротивно получается, а тебе, извини, не идет. Особенно, когда напьешься. Противно. Вроде это и не ты.
Черкасский. От злости, Варя, сам знаю, что стал злым. Поганый, злой старик. К тому же актер. Старый актер.
Варвара. Не нуди. Лялька на завтрак кавалера пригласила. Я без твоего согласия разрешила, ничего?
Черкасский. А мне-то что? Ляля – это твое воспитание, я ее ухажерам счет потерял. Они все для меня на одно лицо. Один повыше, другой потолще.
Варвара. Этот артистом будет. В Вахтанговском учится. Как они теперь говорят, в «Щуке».
Черкасский. В «Щуке»! Вахтангов и Щукин в гробах переворачиваются от этой их «Щуки». Ненавижу…
Варвара. Не нуди.
Черкасский. Ты сама начала.
Варвара. Положи колбасу на место, не кусочничай.
Черкасский. Значит артистом, говоришь? Еще одним мужиком в России меньше, а нищим больше.
Варвара. Вот и Лялька так думает.
Черкасский. И правильно думает. Амалия – все что угодно, но дурой ее не назовешь. Прагматичная. Ни в меня, ни в тебя, ни в отца Андрюшу, ни в мать, покойницу, царство ей небесное. Ты-то Соньку всегда недолюбливала, к Андрюшке ревновала. Сколько ее уже с нами нет? Я никогда считать не умел…
Варвара. Она скончалась, когда Андрюша в Афгане был второй год. Шестнадцать лет назад, шестого августа, в воскресенье.
Черкасский. Варя, подожди, сегодня шестое августа и воскресенье. С ума сойти. А дети помнят?
Варвара. Я одна все за всех помню, с утра в церковь сходила, свечки ставили, и за упокой ее души тоже.
Черкасский. Умница ты, Варька, спасибо тебе.
Варвара. Ладно, успокойся. Только бы война эта поскорее кончилась, за Андрюшку страшно.
Черкасский. За всех страшно, Варя. Андрюшка все-таки генерал. Будем надеяться, Бог милостив. Хватит и того, что его Лялька и Витька без матери выросли. Господь, коль он есть, пощадит их. Он просто обязан пощадить их, если нас не захочет. Ну, все, все. Так, теперь ты разнюнилась. Все, перестань, а то у меня сердце начнет болеть. Только этого тебе не хватало, со мной возиться.
Варвара. Прости. Ты прав, прости. Хорошо, что у тебя еще два выходных впереди. Отдышишься. От своего «Лира» отойдешь.
Черкасский. И не напоминай! Как подумаю, от страха в солнечном сплетении сосет. Как там, у Самойлова: «Душа живет под солнечным сплетением». Замечательно он писал: «казалось, что она парит везде…», что-то там дальше, забыл, «и лишь в минуты боли, я знаю, есть душа и где она». Хорошо. Может быть, даже очень хорошо. «Как будто душу подгрызает мышь…» Ну, классный он был поэт, просто классный. «Как будто душу подгрызает мышь…»
Черкасский поднимается по лестнице,
Варвара Петровна вновь подсаживается к телевизору.
Черкасский стучит: «Виктор! Виктор!» В комнате замерли.
Сцена шестая
В комнате у Елены и Дарьи.
Черкасский (стучит в дверь, заходит). Пардон, дамы, разрешите?
Елена. Доброе утро, папа. Как ты? Давление померяем?
Черкасский. Давай, если хочешь. Новости смотрели?
Елена. Там что-нибудь про Андрея?
Черкасский. Слава Богу, нет, а так все то же. (Елена меряет ему давление.) Это на сто лет, до конца моей жизни, во всяком случае. Ох, еще Витька́ загребут. По-моему, никто из них не читал Хаджи-Мурата.
Елена. Много от них хочешь. Они Толстого в школе прошли, сдали и навсегда забыли. (Елена, про давление.) Чуть пониженное, сто на восемьдесят, но в пределах нормы. Пойду маме помогу.
Уходит.
Черкасский (Дарье). Лялька какого-то кавалера притащила. Витька, сукин сын, дрыхнет. Постучался, а там – молчок. Дарья, прости, тебе двадцать?
В белом венчике из роз
Впереди идет склероз.
Дарья. Двадцать один, дед.
Черкасский. Извини, у меня с цифрами полный привет, маразм. Значит двадцать один?
Дарья. Старая дева, дед. Старая дева.
Черкасский. Ну, это по прошлым понятиям. Все переменилось. Дашка, ты меня извини, а приятель у тебя есть?
Даша (смеясь). Ты что, за меня волнуешься? Не боись, Сергуня, есть, есть и не один. Вот ужо поеду в Сорбонну учиться, там себе клевого жениха и подыщу, француза богатого. Нет, французы жадные, лучше англичанина или страстного итальянца. Три языка, так что без проблем, дед.
Черкасский. Твой грант в Сорбонне на сколько действует?
Дарья. На полгода.
Черкасский. И когда же ты едешь?
Дарья. С первого января я там.
Черкасский. Значит, на премьере у меня не будешь. Грустно. Ты для меня вроде талисмана. Единственная из всех наших, кто все смотрит.
Дарья. Не хандри, Сергуня. Я буду пальцы за тебя держать.
