Елена. Это не папа.
Даша (берет трубку). Алле, нет, это ее дочь, и не звоните сюда больше никогда. Вам ясно? Никогда.
Затемнение.
Сцена девятнадцатая
Ночь. Черкасский-старик, Андрей Черкасский и Борис Михайлович Давыдов. Выпито изрядно. Сцена в столовой.
Старик Черкасский (возбужденно читает).
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас.
Север вовсе не здесь, но в полярном круге.
И экватор шире, чем ваш лампас.
Потому что фронт, генерал, на юге.
На таком расстояньи любой приказ
превращается рацией в буги-вуги.
Генерал! Ералаш перерос в бардак.
Бездорожье не даст подвести резервы,
сменить белье: простыня – наждак;
это, знаете, действует мне на нервы.
Никогда до сих пор, полагаю, так
не был загажен алтарь Минервы.
Генерал! Мы так долго сидим в грязи,
что король червей загодя ликует,
и кукушка безмолвствует. Упаси,
впрочем, нас услыхать, как она кукует.
Я считаю, надо сказать «мерси»,
что противник не атакует.
Входит Варвара Петровна.
Варвара Петровна. Сережа, не рычи, третий час ночи.
Андрей. Мусенька-кукусенька, дай ему прорычаться. Адреналин. Полезно для здоровья. (Он ее нежно целует.) Спи дорогая, спи, не сердись.
Она уходит.
Андрей. Ну, отец…
Черкасский (продолжает чтение по книге).
Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик.
Это месть пространства косой сажени.
Наши пики ржавеют. Наличие пик —
это еще не залог мишени.
И не двинется тень наша дальше нас
даже в закатный час.
Генерал! Воевавший всегда как лев,
Я оставляю пятно на флаге.
Генерал, даже карточный домик – хлев.
Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге.
Для переживших великий блеф
жизнь оставляет клочок бумаги.
(Он закрывает книгу.) Вот так, ребята, а написано в шестьдесят восьмом году по поводу Чехословакии, однако звучит и сегодня, правда, Борька?
Давыдов. Звучит. Умел он, блин, найти незаменимые слова. «Нобеля» ему не зря подбросили, хотя, что они в его стихах понимали? Ни хера они не понимали. В прозе, может быть, да. По совокупности дали, и слава богу. У него еще и про твой Афган, Андрюха, есть.
Андрей. Знаю, отец просвещал. Но те меня не очень-то впечатлили.
Черкасский. А эти? Генерал?
Андрей. Хорошо написано.
Черкасский. А по сути?
Андрей. По сути? Я ведь понимаю, к чему ты клонишь, папа. Это сложный вопрос.
Черкасский. Не такой уж и сложный, Андрюша. Ты что, воюешь по убеждению?
Андрей. В каком-то смысле, да.
Черкасский. Ив Афгане по убеждению?
Андрей. Да, если хочешь.
Черкасский. Но почему-то ушли оттуда, стало быть, признали ошибку?
Андрей. Ушли. Отец, давай раз и навсегда. Я ведь все понимаю, и про Афган, и про Чечню, не меньше твоего понимаю. И про многое другое. Меньше, чем дядя Боря, он историк, но понимаю. Ты знаешь, я не коммунист и никогда им не был. Я – военный командир, батяня-комбат, как Лялька говорит. Вот он историк, ты артист, а я комбат. Это моя профессия. Призвание, если хочешь.
Черкасский. Клянусь, Андрюша, вот до старости дожил, как это может интеллигентный человек по призванию стать военным, уничтожать себе подобных по призванию?
Андрей. Ну ведь можно и иначе: защищать себе подобных.
Давыдов. Себе подобных, своей страны, уничтожать себе подобных – чужой.
Андрей. Разумеется, дядя Боря, своей. Так вот, пока шарик будет вертеться и пока будут державы, страны, крохотные республики, им всегда будет нужна армия, разведка, КГБ, ФСБ или ЦРУ, неважно, мы же не в Ватикане живем, это же ясно как божий день, ни магометанство, ни иудаизм, ни христианство – не панацея. Толстовство, отец, увы, тоже не панацея. Кстати, Толстой и Лермонтов имели прямое отношение к войне и к Кавказу.
Давыдов. «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал», заметьте, злой.
Андрей. Ну, по этому вопросу я бы поспорил с Михаилом Юрьевичем, но не суть. Так вот, я был в русской армии и при коммунистах, и при Михаиле Меченом, при царе Борисе и так называемых либералах-демократах, в армии я и теперь, при этом дзюдоисте. Я всегда служил и служил в армии одной шестой.
Давыдов. Теперь знаменатель заметно уменьшился.
Андрей. Не меняет дело. Кто-то должен защищать знаменатель, каким бы малым он не стал. Хотя не скрою, за державу обидно. Давайте выпьем.
Черкасский. Андрюша, оставь, не уподобляйся. Банально, слышать не могу. За державу обидно. За какую державу? Это была не держава, а хрен его знает что.
Андрей. Понимаю. Однако твой любимый нобелиат – Бродский, был государственником. Да, да, парадокс, но так. И Александр Сергеевич, и твой друг Давид Самойлов, Царство ему Небесное, все они были государственниками.
Черкасский. Андрюша, побойся Бога. Эмигрант, аполитичный эстет, диссидент, Бродский – государственник?!
Андрей. Да, папа, да. Ты меня с детства им пичкал. Возвращаю. По поводу отделения Украины (написано после «Пущи»).
Давыдов. Украины?
Андрей. Да. Украины. В Интернете наткнулся, подумал, может, тебе будет интересно, отец. Не поленился и копию сделал. Дядя Боря, дайте очки. Я, конечно, не артист, прошу простить (вынимает текст и читает). Так, я фрагментарно. Ну тут, как всегда, у него начало, апеллирует к истории: Полтава. Пушкинский взгляд на это дело не Тарасошевченковский, а наоборот, в общем, понятно:
Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
Слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
«Время покажет им кузькину мать»…
Ну ладно, тут пропускаю, вот сейчас самая главная, существенная оговорка:
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
С залитыми глазами жили, как каторжане.
Скажем им, звонкой матерью паузы метя строго:
Скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!
Ступайте от нас в жупане, не говоря – в мундире,
По адресу на три буквы, на стороны все четыре.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит!
Плюнуть, что ли, в Днiпро, может, он вспять покатит,
Брезгуя гордо нами, как оскомой битком набиты,
Отторгнутыми углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом, вашего хлеба, неба,
Нам, подавись вы жмыхом, не подолгом, не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду,
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.
С Богом, орлы и казаки, гетманы, вертухаи,
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
Будете вы хрипеть, царапая край матраса,
Строчки из Александра, а не брехню Тараса.
Вот так, ребята. Таким путем и таким макаром.
