Давыдов. Ни хера себе загнул, «нобель-шнобель». Дай-ка глазами прочесть, генерал. Ну и сынок у тебя, Серега, любознательный. Парируй.
Андрей. А что ему мне парировать? Это не я писал, а его кумир, между прочим.
Черкасский старший. Странная для него украинофобия, если можно так выразиться.
Давыдов (читает текст, бросает). Почему фобия, просто «славянские ручьи сольются в русском море, оно ль иссякнет?», вот вопрос. Пушкин.
Андрей. Вот-вот. Вопрос почище гамлетовского. Это что касается, так сказать, убеждений и чувств. Про державу, за которую все-таки обидно… А призвание откуда? Ну был же твой брат Владимир профессиональным военным артиллеристом. Погиб под Штеттином в двадцать один год. Может быть, я в моего дядю, которого я и в глаза-то не видел. Бывает?
Черкасский. Подожди, Андрей. Ты что-то путаешь, сынок, то была освободительная война. И князь Андрей у Толстого тоже погиб в другую отечественную.
Давыдов. Но до этого был, между прочим, Аустерлиц и небо над ним. Это довольно далеко от России было.
Андрей. Спасибо, дядя Боря. Не зря я вас с детства уважал. Вы же тоже, кажется, воевали во флоте.
Давыдов. Воевал, Андрюшка, воевал. А потом гулачил десять лет по воле тех же самых, мать их так, кто меня на войну отправлял. Так что по чьей воле идти воевать, сынок, когда и во имя чего, это скидывать со счетов тоже нельзя.
Черкасский. Вот и я о том же. Ну, черт с тобой, призвание, понимаю, армия нужна, понимаю, но свою голову тоже надо на плечах иметь.
Андрей. Скажи, отец, коли ты такой уж резкий, а где была твоя голова, где был лично ты, Сергей Андреевич Черкасский, когда была Венгрия в пятьдесят шестом, Чехословакия в шестьдесят восьмом? Ты что, вышел на Красную площадь с плакатами протеста? Да ладно. А когда высылали из страны, сажали в психушки и прочее, твоих же любимых поэтов, писателей, художников, ты что, протестовал? Ты был готов за них живот положить? И не только ты. А все вы, либералы, ну почти все. Нет, ты играл свои роли, снимался, читал стихи. Да, ты не подличал, не орал «одобрям».
Давыдов. Андрюша, отец все-таки подписал письмо против высылки бородатого классика. Не забывай.
Андрей. Да, один раз подписал. Его подпись была среди других очень знаменитых, самых знаменитых. Их там много было, не могли же всех посадить, это было ясно. И я не осуждаю тебя, отец, так и не осуждай и ты меня. Что, я не прав, дядя Боря?
Давыдов. Ох, если бы знать, кто прав? В этом, увы, неразрешимом споре. Самое гениальное изречение двадцатого века в истории российской философской мысли: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Это почище карамзинского «воруют». И заметьте, что оба афоризма имеют свои глубокие корни в далеком прошлом. Все мы, россияне, крепки задним умом, всегда опаздываем минимум на два такта. Почему? Читайте философические письма героя первой отечественной войны Петра Яковлевича Чаадаева. Или, как там у этого «нобеля», «это месть пространства косой сажени?» А главное – расположение этого пространства на этом гребаном шарике. «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами»…
Черкасский. Глазами, Боря. У Блока – глазами.
Давыдов. Очами, глазами, это один хер. Но беда-то, что не до конца азиаты, как раскосые китаезы, и не европейцы, хотя бы на уровне этих самых ляхов. А так, «ни Богу свечка, ни черту кочерга». Был, правда, один момент в истории государства Российского, когда все могло бы измениться.
Черкасский. Что за момент?
Давыдов. А ты, старый монстрила, историка прошлого столетия Костомарова читал? Нет? Темный ты, блин, как вся ваша актерская братия. Так вот, момент, ребята, этот самый был, когда Григорий Отрепьев одиннадцать месяцев государил. При нем, подлеце, поднялись ремесла, стали богаче жить. Народ стал жить богаче. Была отменена, как бы теперь сказали, паспортная система, был свободный выезд за бугор и даже таким как ты, старым мудакам-скоморохам разрешили скоморошничать и языки одиннадцать месяцев не вырывали. Но его, самозванца, на пики, а прахом этого гребаного прихвостня католиков из Царь-пушки, чтобы другим неповадно было. А дальше пошло-поехало. Словом, хотели как лучше, а получилось как всегда. Так выпьем, ребята, на дорожку, да спать.
Черкасский. Забавно. Забавно.
Андрей. Да, спать давно пора, а то мне утром в Генштаб за директивами. Я завтра в ночь, отец, лечу.
Черкасский. Куда?
Андрей. В Ичкерию, отец. В Чечню эту самую.
Черкасский. Андрюша, опять? Надолго?
Андрей. Успокойся, через месяц обратно. Работа в Москве, полная безопасность, отец.
Черкасский. Прости господи, как же я их всех ненавижу.
Андрей. Кого, отец?
Черкасский. Да всех. Всех этих правителей наших, всех времен. Всех и все ненавижу: Чечню в частности, чеченцев этих…
Андрей. Папа, не говори так. А сейчас сядь, не свались со стула: я, папа, женился. Женился на чеченке и жду ребенка.
Андрей усмехается, затем Давыдов смеется, смех подхватывает Черкасский, потом все хохочут.
Черкасский. Все смешалось в доме Облонских, Волконских и Оболенских.
Затемнение.
Второй акт
Сцена первая
Прошло несколько месяцев. Зима, Переделкино.
Дом Черкасского. Столовая-терраса. Некоторые изменения, в частности, появился факс. Гудки его идут. Утро.
Черкасский (кричит). Варя, Даша, черт, эй, есть хоть кто-нибудь живой?
Дарья (появляясь). Что тебе, дед?
Черкасский. Да прими этот хренов факс. Черт, извини, не понимаю я в этой технике.
Дарья. Не волнуйся, дед, все нормально. Надо просто нажать на эту кнопку (принимает факс). Ура! От дяди Андрея: «Ну, дорогие молодожены, поздравляю с золотой свадьбой. Уверен в платиновой. Здоровья, счастья. Очень скоро вам нянчить еще одного Черкасского. Сказали, будет мальчик. Поклон всей семье. Ваш любящий сын Андрей». На, дед (целует). И я поздравляю. Где бабуля?
Черкасский. Пошла причащаться. Сегодня же эта церемония. Полный бред, честно говоря.
Дарья. Почему? Сейчас многие венчаются, и немолодые тоже.
Черкасский. Уступил Варваре, нечто вроде свадебного подарка.
Дарья. А кто, как это называется, шаферы?
Черкасский. Один – твой папаша, Лева. Другой – Борька, ну дядя Боря, Борис Михайлович Давыдов.
Дарья. Но они же оба атеисты, дед.
Черкасский. Агностики. Да неважно.
Дарья. Я тоже пойду в церковь, дед.
